Бита за Рим (Венец из трав)

Я никогда не вернусь домой, Луций Корнелий. Я говорю это не в запале или из ущемленной гордости. Я не хочу более видеть города и народа, которые вынесли столь несправедливый приговор. Три четверти римлян оплакивают мою участь, но это не меняет сути дела: я лишен римского гражданства и сослан. Я не стану тешить самолюбие осудивших меня прошениями к Сенату о пересмотре решения. Я докажу, что я — истинно римлянин. Я подчиняюсь решению этого законно избранного суда как послушный гражданин.

Ко мне уже пришло письмо от этнарха Смирны, полное восторга по поводу того, что число их граждан вскоре пополнит Публий Рутилий Руф. Похоже, к моему приезду там готовят настоящий праздник. Странные люди!

Не сожалей обо мне слишком сильно, Луций Корнелий. Смирна уже обещала мне щедрые средства на содержание, хороший дом и слуг. Род Рутилиев в Риме еще многочислен: мой сын племянники, братья. Но отныне я буду носить греческую хламиду и греческие сандалии, так как лишен титула, позволяющего мне носить тогу. Не заедешь ли встретиться со мной по пути домой? Больше всего меня печалит, что ни один друг на всем восточном побережье Внутреннего моря не навестит меня в Смирне!

Теперь я стану писать. Всерьез. Никаких военных стратегий, планов и тактик. Я стану биографом. Планирую начать с биографии Метелла Нумидийского Свинки, добавив в нее чего-нибудь остренького. Затем я перейду к биографии Катула Цезаря. Вот тут я повеселюсь!.. Так собирайся домой и не забудь навестить меня в Смирне, Луций Корнелий! Мне нужно расспросить у тебя кое о чем, я ведь собираю материал для моих будущих биографий.

Никогда ранее Сулла не проявлял особой симпатии к Публию Рутилию Руфу, но, отложив в сторону письмо, он почувствовал, как на глаза его наворачиваются слезы. И он дал себе клятву: когда-нибудь, когда он — величайший человек в мире — станет главой Рима, он сполна отплатит таким людям, как Цепион и Филипп. А также Сексту Перквитинию, этому жирному борову.

Однако когда Сулла-младший пришел к отцу, то застал его в полнейшем спокойствии.

— Я готов ехать, — сказал Сулла сыну. — Но прошу, напомни мне, что по пути нам необходимо посетить Смирну. Я должен увидеться со старым другом и пообещать ему, что буду держать его в курсе римских событий.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

За то время, что Луций Корнелий Сулла провел на Востоке, Гай Марий и Публий Рутилий Руф сумели провести постановление, которым приостанавливалась деятельность чрезвычайных судов, учрежденных законом Лициния Муция. И Марк Ливий Друз почувствовал себя на коне.

— Это, на мой взгляд, многое решает, — сказал он Марию и Рутилию Руфу вскоре после принятия постановления. — В конце года я выдвину свою кандидатуру в народные трибуны. А в начале следующего года протолкну через народное собрание закон, который дарует избирательное право всем жителям Италии.

Как Марий, так и Рутилий Руф выслушивали подобные речи с сомнением, однако возражений своих не высказывали. Друз был прав в том, что попытка не пытка и что ожидать какого-либо смягчения со стороны Рима оснований не было. С приостановкой чрезвычайных судов не станет и иссеченных кнутами спин, и ничто более не будет напоминать о бесчеловечности Рима.

— Марк Ливий, ты ведь уже был эдилом. И теперь мог бы выставить свою кандидатуру на выборах в преторы, — осторожно заметил Рутилий Руф. — Ты серьезно решил стать народным трибуном? Квинт Сервилий Цепион баллотируется в преторы, так что тебе придется сражаться в Сенате с противником, за которым стоят большие силы. И это еще не все. Филипп вновь выдвигает свою кандидатуру в консулы. И если он пройдет — что очень вероятно, потому что избирателям просто надоело видеть его год за годом в кандидатской тоге, — ты получишь в придачу к Цепиону-претору преданного ему консула. Такой союз осложнит твою роль трибуна.

— Я знаю, — твердо ответил Друз. — И все же я намерен выставить свою кандидатуру в народные трибуны. Только, прошу, не говори никому. У меня есть план, как выиграть выборы и вынудить народ думать, что я решился на это в последний момент.

* * *

Осуждение и ссылка Публия Рутилия Руфа в начале сентября явилась ударом для Друза, ибо поддержка, которую оказывал ему дядя в Сенате, была поистине неоценимой. Теперь он целиком зависел от Гая Мария — человека, с которым был не в самых близких отношениях и который не вызывал у него восхищения. Во всяком случае, кровного родственника тот заменить не мог. Это означало также, что отныне Друзу не с кем было советоваться в семейном кругу. Брат его Мамерк сочувствовал ему, но в политике больше склонялся к Катулу Цезарю и Поросенку. Друз никогда не обсуждал с ним деликатную тему избирательных прав для италийского населения, да и не слишком хотел это делать. А Катон Салониан был мертв.