Дитя слова

Вечером я, естественно, намеревался, как всегда, отправиться к Клиффорду Ларру. Он привык к моим приступам раздражительности и умел их игнорировать. Я, естественно, не поверил тому, что моя вспышка в парке положила конец нашей дружбе. Своими разоблачениями в четверг он отомстил мне и, как я надеялся, удовлетворил свое самолюбие, хотя, конечно, всякое могло быть и он вполне мог по-прежнему жаждать моей крови, а потому не принять меня или просто уйти из дома. От такого человека любой реакции можно ожидать, и он вполне может вдруг решить, что дело зашло слишком далеко и пора это кончать. По мере того как шел день, эта возможность становилась все более явственной, ощутимой, особой болью среди других, — она мешала думать, побуждала бежать. Вскоре после четырех я поднялся и тихонько выскользнул из комнаты. Реджи и Эдит играли в крестики и нолики. Артур еще не возвращался.

Я прошел в раздевалку, надел пальто и кепку. Я не мог заставить себя ходить в котелке или шляпе — кепка была моим защитным признаком, хотя и не закрывала ушей. Опуститься до уровня вязаной шапчонки, какую носил Артур, я не мог. Я двинулся вниз по лестнице. Поднимался я всегда на лифте, а спускался по лестнице. Лифт нес с собой опасность общения. Только уступая возрасту, я не поднимался наверх пешком.

Сообразно установленным правительством нормам экономии электроэнергии, лестница была очень плохо освещена. Я спустился уже на два пролета и начал спускаться по третьему, когда снизу из-за угла появился плотный немолодой муж-чипа и, держась за перила, стал медленно подниматься мне навстречу. Мы прошли друг мимо друга. На секунду я увидел его лицо. Дошел до площадки и завернул за угол. Ухватившись за степу, постоял немного и сел на верхнюю ступеньку следующего пролета.

В этот момент на лестнице появился Артур.

— Послушайте, Хилари, что случилось? Вам плохо? Голова закружилась?

Я сказал:

— Убирайся.

— Хилари, не могу ли я…

— Убирайся!

Стремясь поскорее избавиться от Артура, я заставил себя встать и быстро пошел вниз по лестнице, а он стоял и смотрел мне вслед. Я вышел на улицу.

Когда он проходил мимо, передо мной мелькнули синие глаза, — иначе я бы его не узнал. Он облысел, поплотнел. Он шел и держался как человек пожилой, человек намного старше меня, старше своих лет. И вид у него даже в этот краткий миг был величественный — вид государственного деятеля. Возможно, от этого он и казался старше. Но больше всего меня потрясло не то, что я увидел его, а то, что он увидел меня. Я ведь намеревался быть уже далеко, когда Ганнер Джойлинг появится у нас. А теперь он увидел меня. Но узнал ли, мог ли он узнать за эти несколько секунд? Я, правда, не изменился в такой мере, как он. С другой стороны, он никак не ожидал меня увидеть. Нет, он не смотрел на меня. Он шел наверняка занятый своими мыслями, не глядя.

К этому времени каким-то образом, ибо я находился в полубессознательном состоянии, я уже ехал по Внутреннему кольцу в направлении Пэддингтона. Снова и снова я прокручивал в мозгу случившееся. На лестнице было так темно, мы прошли друг мимо друга так быстро. И я был в кепке — нет, нет, он никак не мог меня узнать. Но прошли-то мы друг мимо друга на лестнице, наши тела находились на расстоянии двух футов одно от другого. Я бы мог дотронуться до его рукава. Я сидел в поезде метро, закрыв лицо руками. Какая-то добрая старушка спросила, не плохо ли мне, и когда я не ответил, сунула фунтовую бумажку мне в карман. На секунду-другую я почувствовал благодарность.

Прошел не один час, и настало время открытия баров. Рулетка Внутреннего кольца остановилась — мне выпала станция Ливерпул-стрит, чему я был даже рад и что бессознательно предопределил, избрав Пэддингтонское направление. Ливерпул-стрит — ужасающая псевдовеличественная станция, на которой тебя охватывает страшное чувство обреченности и конца света, словно ты попал туда, где разворачиваются фантастические видения Эдгара По. Я напился, стоя на платформе, глядя на приходящие и уходящие поезда. Наконец я снова сел в поезд и отправился на Глостер-роуд.

Окно гостиной слабо мерцало. Стеклянная панель над дверью была освещена. Я вошел, воспользовавшись, по обыкновению, своим ключом.

— Привет, Клиффорд.

— Привет.

Он был на кухне — резал лук.

— Вы ждали меня?..

— Нет.

— Вы меня не?..

— Вы же сказали, что не придете.

Я заглянул сквозь открытую дверь в столовую. Стол был накрыт на одного. На моем месте лежала шахматная доска. Я достал ножи и вилки, стакан и одну из вычурных салфеток, которыми пользовался Клиффорд, и разложил все это на блестящем красном дереве, предварительно отодвинув доску для шахмат вместе с нерешенным на ней ходом.