Две зимы и три лета

— Чего, как пень, выстал на дороге?

А, черт, эта еще малявка! Егорша раздраженно скользнул глазами по Лизке, поднимавшейся с корзиной белья вверх по узкой тропке, сделал шаг в сторону и рухнул по пояс.

Лизка захохотала:

— Каково в сапожках-то? Не форси, форсун. Выдумал в сапожках зимой ходить.

— Ладно, ладно, проваливай.

— А что?

— А вот то. Больно расчирикалась…

Выбравшись на тропку, Егорша выковырял из-за голенищ снег, отряхнулся, закурил.

Вечерело. Солнце садилось на ели за бараком, и небо там было багровое. Лизка, похрустывая снегом, развешивала белье у баньки. Красная косоплетка ярко горела у нее на спине.

Тоже мне, чудо гороховое, подумал Егорша с усмешкой, куда девки, туда и она. Ленту развесила.

Веревка между двумя березами была натянута высоконько, и Лизка всякий раз, закидывая на нее рубаху или портки, приподнималась на носки валенок, и старенькое ситцевое платьишко туго обтягивало ее небольшую фигурку.

А ведь она ничего, вдруг сделал для себя открытие Егорша. Ей-богу! И все на месте… Руки, ноги… Ах ты, кикимора…

Не спуская глаз с Лизки, он докурил папиросу, натянул поглубже на голову кепку.

— Белье-то принес? — спросила Лизка, когда он подошел к ней.

Егорша с прищуром, легонько покусывая губы, смотрел на нее.

— На вот, уставился! Я говорю, белье-то принес? — Лицо у Лизки раскраснелось, в зеленых глазах играло солнце.

— Руки-то не замерзли? — спросил Егорша.

— Чего? — удивилась Лизка и вдруг рассмеялась. — Да ты что, парень, рехнулся? — Она вынула из корзины мужскую рубаху, развернула ее и легко, с ловкостью опытной бабы кинула на веревку. — Вот чего выдумал! Руки замерзли… Да я сколько лет стираю. И дома, и здесь всех обстирываю.

— Смотри не простудись, — сказал Егорша.

— Сам не простудись. Может, замерз? Полезай в баньку. Она тепленная. Я только что белье стирала.

Егорша скосил прищуренный глаз на черные дверцы баньки с деревянным держаком, оглянулся вокруг.

План созрел моментально.

— Пойдем, палец поможешь перевязать.

— Палец? — У Лизки округлились глаза, когда она увидела бинт на его руке. — Где это ты?

— Ерунда. В лесу поцарапал.

— Порато? Болит?

— Временами…

— Ну ладно. Я сейчас. Подожди маленько. В баньке было тепло, сухо. Привычно пахло березовым веником.

Пропуская вперед Лизку, Егорша тихонько накинул крючок на дверцы.

— Иди сюда, к окошечку, тут светлее, — позвала его Лизка.

Он сел рядом с ней на скамейку, зубы у него стучали.

— Ну вот видишь, — сказала Лизка, — замерз. А я нисколечко. Весь день на улице в одном платье и вот нисколечко не замерзла.

— Горячая, значит.

— Наверно, — усмехнулась Лизка.

Она склонилась над его пальцем и начала распутывать бинт. Руки у нее были холодные, жесткие.

— Узелок-то еще не скоро и развяжешь. Топором надо разрубать. Кто это тебе затянул? Тося-фельдшерица?

— Ага…

— Ей бы не руки перевязывать, а возы с сеном. Правда, правда!

Белая Лизкина голова еще ниже склонилась над его рукой. В лучах вечернего солнца она казалась малиновой.

Егорша надавил сапогом на Лизкин валенок — не понимает, положил свободную руку на плечи — Лизка только рассмеялась:

— Что, обнесло? Да не бойся. Я еще не развязала. На вот, дрожит, как лист осиновый, а еще мужик называется.

Егорша перевел дух. Вот еще дура-то набитая! В жизни такой не видал. И тут, отбросив всякую дипломатию, он просунул ей руку под мышку, цапнул за грудь.

Лизка вздрогнула, мотнула головой, затем резко откинулась назад.

— Ты чего? Ты чего это?

— Ладно, ладно. Потише. Не съем. — Не давая ей опомниться, он притянул ее к себе, крепко поцеловал в губы.

— Ка-ра-ул! Лю-ди!..

Лизка вырвалась из его рук, кинулась вон, но он оттащил ее назад.

— Дура! Кто людей на любовь кличет!

— Не подходи, не подходи! — закричала Лизка, пятясь в угол. Зеленые искры летели из ее глаз. И вдруг она охнула, пала на скамейку и расплакалась. — Я ему стираю-стираю, сколько лет стираю, а он вот что удумал… Рожа бесстыжая… Скажу Мишке… Все скажу…

Егорша в нерешительности остановился. У него сразу пропало всякое желание возиться с этим недоноском.

— Ладно, — сказал он, неприязненно глядя на нее, — хватит сырость разводить. Нашла чем стращать, Мишкой… Может, еще в газету объявленье дашь? Ай-яй-яй, какая беда на свете случилась? Семнадцатилетнюю кобылу пощупали.