Флоузы

— Таксидермия — это одно. А изготовление движущихся кукол — другое, — сказал он. — Вы хотели, чтобы я набил чучело, я его набил. Теперь вы хотите, чтобы я заставил его говорить. Я что, чудотворец? О таких вещах надо просить Господа.

— Я никого не прошу. Я приказываю, — констатировал Локхарт и извлек откуда-то маленький динамик. — Вставьте это ему под язык.

— Языка нет, — ответил Таглиони. — Я ничего внутри не оставил.

— Вставьте тогда в горло, — согласился Локхарт и продолжал: — А этот приемник установите ему в череп. — Он протянул Таглиони миниатюрное приемное устройство. Но Таглиони сопротивлялся.

— Некуда. Череп набит ватой.

— Ну так выбросьте часть ваты, вставьте эту штуку и оставьте место для батареек. И кстати, я хочу, чтобы у него двигалась челюсть. У меня есть тут для этого электрический моторчик. Вот, смотрите.

К полудню старого Флоуза оборудовали звуковыми эффектами. Когда работа завершилась, можно было нажать на кнопку и послушать, как бьется его сердце. При нажатии на другую кнопку дистанционного управления начинали вращаться даже его тигриные глаза. Не мог он только ходить или лежать. В остальном же он выглядел даже гораздо более здоровым, чем в последнее время при жизни, и выражался как обычно.

— Отлично, — сказал Локхарт, когда они тщательно проверили старика.

— А теперь можно выпить сколько влезет.

— Кому можно? — спросил Таглиони, к этому времени окончательно переставший соображать, где он находится и что с ним происходит. — Ему или мне?

— Тебе, — ответил Локхарт и оставил итальянца наедине с его мыслями и с содержимым погреба. Сам же Локхарт поднялся наверх и обнаружил, что Додд тоже был пьян. Даже его крепкая, стойкая душа не вынесла звуков голоса хозяина, исходивших из этой жуткой куклы в погребе, и Додд успел уже наполовину опустошить бутылку своего нортумберлендского виски. Локхарт отнял у него остатки.

— Мне нужна твоя помощь, — сказал он. — Надо перенести старика в постель. Бедренные суставы у него неподвижны, поэтому надо осторожно заносить его на поворотах.

Додд начал было протестовать и сопротивляться, но, в конце концов, они вдвоем оттащили старого Флоуза, облаченного в его красную фланелевую ночную рубаху, в постель, где он и сидел, шумя на весь дом и призывая Всевышнего спасти его душу.

— Согласись, он почти как настоящий, — сказал Локхарт. — Жаль, что мы поздно начали записывать его тирады.

— Жаль, что мы вообще стали их записывать, — пьяно возразил Додд, — и хорошо бы еще, чтобы он не двигал так челюстью. Мне это напоминает золотую рыбку, которая страдает астмой.

— Но глаза хороши, — радовался Локхарт. — Я их вытащил из тигра.

— Я и сам догадался, — ответил Додд и вдруг перешел на Блейка: — «Взгляд тигриный горит в ночи. Кто зажег этот взгляд, скажи?»

— Я, — гордо заявил Локхарт, — а сейчас я сделаю для него каталку, чтобы он мог сам передвигаться по дому. Я буду управлять ею по радио. Так никто не усомнится в том, что он жив. А у меня будет время проверить, не отец ли мне этот Боскомб из Аризоны.

— Боскомб? Кто такой Боскомб? — удивился Додд. — И с чего ты взял, что он был твоим отцом?

— Он много писал матери, — ответил Локхарт и рассказал, как к нему попали эти письма.

— Только зря потратишь время, гоняясь за этим человеком, — сказал Додд, выслушав рассказ. — Мисс Дейнтри была права. Я припоминаю этого коротышку. Ничтожество, на которое твоя мать не обращала никакого внимания. Ищи ближе к дому.

— Он — единственная зацепка, которая у меня есть, — ответил Локхарт.

— Если, конечно, ты не можешь предложить более вероятного кандидата.

Додд отрицательно покачал головой:

— Нет, но вот что я тебе скажу. Старая сука поняла, к чему ты клонишь, и знает, что старик помер. Если ты уедешь в Америку, она найдет способ выбраться из дома и уведомить Балстрода. Ты сам видел, что она выкинула в ту ночь. Эта баба отчаянно опасна. А итальянец, который сидит внизу, видел все, что мы сделали. Этого ты не учел.

Локхарт посидел какое-то время молча, размышляя над услышанным.

— Я собирался отвезти его назад в Манчестер, — сказал он наконец. — Он тоже не знает, где был.

— Да, но он видел дом и наши лица, — возразил Додд, — и, если еще эта баба начнет трепаться, что из ее мужа сделали чучело, полиция быстро сообразит, что к чему.

Таглиони в погребе насоображался уже настолько, что ничего больше не соображал. Он сидел в окружении пустых бутылок из-под портвейна и заплетающимся языком, но достаточно громко утверждал, что он — лучший потрошитель в мире. Обычно он не любил пользоваться этими словами, но сейчас язык отказывался ему повиноваться, и произнести «таксидермист» он бы не смог ни за что.