Успех

Происходящее в эти дни у Торки становится диковатым, и спрос на Грегори Райдинга, эсквайра, стремительно растет. Я прекрасно знаю, что сейчас считается очень модным искать корыстный смысл в шелковом убранстве декаданса, беспокоиться об оборотной стороне вседозволенности, сурово порицать наслаждение. Разумеется, все это гнусный бред. (Не менее смехотворна мысль о том, что декадентство — это нечто предосудительно антидемократичное. Достаточно просто посмотреть на низшие слои — посмотреть серьезно, внимательно. Естественно, они замыкаются на себе. Кому еще они нужны? Они созданы друг для друга.) У Торки никогда не происходит ничего омерзительного, способного вызвать отвращение. Его опрятная квартира лишена болезненного привкуса некоторых декадентских сборищ, которые мне доводилось видеть, привкуса грубой продажности и садомазохизма, в ней нет скрытых камер и односторонних зеркал, в ней не чувствуется криминального душка. Нет, все утопает в роскоши, все в высшей степени цивилизованно и крайне забавно.

Я приезжаю к восьми, выпрыгиваю из своего дорогого автомобиля, теплая вонь подземки смыта струями душа, сейчас мое тело плотно облечено в дерзкое, провоцирующее ночное белье. Смешливый мальчишка-слуга Торки снимает с меня плащ, я бросаю серьезный, пристальный взгляд на свое отражение в огромном зеркале, висящем в холле, и все тот же слуга, по-обычному суетливый слуга, проводит меня в наполовину заполненную гостиную, балконные окна которой распахнуты навстречу русалочьим огням парка. Под устремленными на меня тяжелыми, горящими взглядами я прохожу к мраморному столу с напитками, наливаю себе бокал дорогого белого вина и присоединяюсь к знаменитому Торке, полулежащему в своем излюбленном шезлонге, чтобы пару минут потолковать с ним на профессиональные темы, прежде чем начнется первая, оценочная часть вечера. Итак, кого мы здесь видим? Разумеется, Адриана, разумеется, Сюзанну (сейчас мы с ними не разговариваем), кроме них: молодая американка интригующего телосложения, о которой все отзываются весьма лестно, застенчивый мальчик, настоящий милашка, если с ним подольше повозиться, широкогрудый швед, который в последнюю ночь был ну просто несчастье, телепродюсер с женой, не совсем соответствующие нашим стандартам, которые знают об этом (их всегда оставляют напоследок), Джонни (последняя находка Торки), близняшки (восточные сестрички, которых мне удалось хорошенько «прощупать» в прошлый раз, — забавные зеркальные отражения), Мэри-Джейн, которая на первый взгляд немного старовата и старомодна, но на самом деле великий знаток в искусстве обожания, Монтегю, который всегда только смотрит, слава богу, два новых мальчика (один — грубоватый ковбой, его-то как сюда занесло? — зато другой гораздо более многообещающий, с красивым взглядом пантеры) и три новые девицы (затянутая в кожу байкерша, другая, о которой поговаривают, что она сорвиголова, но на многое не годится, и, наконец, третья — приятная рыжеволосая атлетка с плотно сбитым загорелым телом, которое мне так нравится).

Все — сплошная игра глаз. Часам к девяти темы разговоров начинают мало-помалу выдыхаться — бокалы остаются недопитыми, ложечки для кокаина отложены в сторону, воздух становится тяжелым от смолистого дыма, — и взгляды собравшихся начинают блуждать по гостиной. Это взгляды-догадки, ничем пока не связанные, которые предлагают, пренебрежительно отвергают, рисуются, не переставая обшаривать залу, пока не встречаются с благосклонными взглядами, в которых читается ответная симпатия, и приветствуют друг друга, критически высказываются относительно других взглядов и приходят к согласию или расходятся, вступая в новые сочетания. Затем мы выскальзываем из гостиной.

В конце концов я очутился в самой большой из пяти спален Торки с тремя новичками — пантеристым блондином, кожаной байкершей и рыжей атлеткой. (Кроме того, мне показалось, что ветеранша Мэри-Джейн тащится за нами по пятам или, по крайней мере, подглядывает в тщетной надежде, что на горизонте покажется хоть какая-нибудь незанятая дырка.) Само собой, можете себе представить, скоро я стал средоточием их глаз, губ и рук. Рыжая целовала меня во все места, кожаная расстегивала рубашку, а пантера помогала стянуть облегавшие шелковые брюки. Когда мои неустрашимые мужские принадлежности выпростались на всеобщее обозрение, обожатели принялись неловко толкаться, и с трех сторон ко мне потянулись жадные губы. Я слышу тонкое потрескивание расстегивающихся молний кожаной амуниции и внезапно ощущаю мощный аромат здоровой плоти, когда рыжая стремительно скидывает белый комбинезон и, оседлав меня, мягко сжимает мою грудь своими теплыми веснушчатыми бедрами, прогибаясь назад, в то время как мальчик-пантера (пожалуй, слишком крепко) обхватывает сзади ее груди, таким образом оставляя простор деловитому рту успевшей раздеться байкерши, которая в полном самозабвении покусывает мои чресла, и через несколько мгновений каждая клетка моего тела дрожит в восхищенном упоении. Эту часть я люблю больше всего (хотя, разумеется, все представление уже далеко не ново). Чем дальше заходит дело, чем чаще мне кажется, что меня окружает мешанина кожи, волос, разрозненных членов, никчемная и слишком знакомая, человеческие останки, хлам.