Успех

— Убирайтесь в хранилище, — сказала Одетта.

Приятели-студенты выглядели озадаченно. Озадачен был и я. Протирая рамы, я даже всплакнул.

Знаете, чем мне пришлось пообедать на днях? (Ах, спасибо, мой добрый Эмиль, да, как обычно, пожалуйста.) Батончиком «Марс». Этим сраным батончиком «Марс». Ну и насрать. По всем счетам теперь платит Терри. Похоже, он не против. Как-то раз, вернувшись с работы, я обнаружил, что мощный «Грюндиг» исчез из моей комнаты. Я решил было, что его забрали за неуплату. Спустившись вниз, я увидел его в комнате Терри. Я промолчал.

Я хочу домой. Я хочу обратно в этот большой, теплый дом. Я хочу оказаться среди людей, которые любят меня. Я совершенно безоружен против людей, которые меня ненавидят.

В тот вечер, когда многое в наших жизнях окончательно встало на свои места, в тот вечер, когда все стало ясно, я столкнулся с Терри в коридоре. Я только что вернулся с работы; он натягивал новую пару перчаток, готовясь пройтись с книжкой до какого-нибудь дорогого ресторанчика на Квинсуэй.

— Как поживаешь? — агрессивно спросил он.

— Отлично, — ответил я, избегая его взгляда.

— Хорошо. А как дела в галерее?

— Отлично.

— Хорошо. Тебе по-прежнему там нравится?

— Пожалуй, не буду снимать пальто, — неуверенно произнес я и стал подниматься по лестнице.

— Урсула у себя, — крикнул Терри. — Хандрит, как обычно. Сходи подбодри ее, чего же ты?

Весь этот месяц я ждал, пока захочу, чтобы Урсула пришла ко мне, пришла ко мне и попросила прощения. Я знал, что ничего уже никогда не поправишь, но, возможно, мне удалось бы перестать ненавидеть ее, удалось бы сбросить с себя покров обволакивающего меня теперь исступленного одиночества. И все же я не хотел, чтобы она пришла. Правда не хотел. Я понимал, что не смогу вынести этого, что это невыносимо. Теперь я предоставлен сам себе. Давайте взглянем фактам в лицо.

Я сидел у окна. Пальто было по-прежнему на мне (я часто не снимаю его в последнее время. Это значит, что меня здесь как бы нет, что я в любую минуту могу сорваться и исчезнуть, и кроме того, я, словно последний параноик, боюсь зажигать камин). Я сидел у окна, глядя, как самолеты проносятся сквозь серые облака. И тут раздался до боли знакомый звук шагов.

— Грегори?

— Что? — спросил я, не в силах повернуться.

— Это я.

— Знаю.

— Хочешь поговорим?

— Не могу.

— Ты больше никогда не будешь со мной разговаривать?

— Не знаю. Не думаю.

— Хочешь посмотреть на меня?

— Не могу.

— Когда мы были детьми, то говорили, что никогда не будем плохо относиться друг к другу.

— Знаю.

— Тогда почему ты теперь такой злой?

— Потому что я тебя ненавижу, — сказал я.

— Ты не должен этого делать! Иначе — что с нами станет?

Почему именно всякие пошлости заставляют человека плакать? Я склонился над столом и дал волю самым горьким слезам, которые мне когда-либо случалось проливать. Настоящий потоп — откуда только берется столько воды? Я чувствовал, что Урсула стоит за мной. Я повернулся, изумленный.

Она подняла руки, словно положив их мне на плечи. Ее лицо было искажено гримасой боли. Она протянула ко мне руку.

— Не надо! — сказал я. В моем голосе звучала мольба. — Не надо. Если ты дотронешься до меня, я сойду с ума.

Было уже совсем поздно, когда вой сирен пробуравил мой сон. Я повернулся (закройте двери, закройте двери. Иногда кажется, что вся моя жизнь состоит из сирен, что кто-то всегда оказывается замудоханным или сходит с ума. Сирены постоянно где-то поблизости). Мне приснилось, что я иду по разбомбленной улице; на ней играли дети, и воздух был полон тоской по забытому миру и согласию — глухой удар биты по мячу, мягкое шарканье подошв, играющих в «классы», щелканье скакалки, слабые, тонкие крики ссорящихся; я дошел до дома, который искал; постучав в дверь, я обернулся, чтобы еще раз порадоваться, глядя на детей; все стихло, и, чувствуя комок в горле, я увидел, что это вовсе и не дети, а сумасшедшие старые карлики, которые с озлобленными лицами надвигаются на меня со всех сторон… Кровожадно выли сирены. Я открыл глаза. Синий свет метался по комнате, как призрачный бумеранг, со свистом рассекая воздух. Я сел, меня била дрожь. Сирены предостерегающе вопили, пока я спускался по лестнице. Я открыл входную дверь.

Мгновенная картина: пелена холодного воздуха за разбитым стеклом, мужчины, копошащиеся у распахнутой пасти «скорой», заносящие внутрь фигурку в белой ночной рубашке.