Лондонские поля

Я молча ретировался. Не хочу, чтоб она знала, что я знаю. Пока что — нет, не хочу.

Тем более больно. Тем более — больно, больно. Единственное мое утешение — это то, что, согласно ее дневникам, Николь учудила нечто необычайно нечестивое над этим своим М. Э. Но коль плохой Николь бывала, сказать о ней «плохая» — мало… Не могу понять своих собственных чувств. Эта тошнота. Я вовлечен во все это — и не понимаю природы этой вовлеченности.

Это не ловушка. Это моральные тиски, настоящий моральный кошмар, и двух мнений здесь быть не может.

«Черный Крест». Я всегда полагал, что это удачное название, подброшенное мне реальностью. Крест, темное распятие, место встречи Николь, Кита и Гая.

У креста три окончания. Хотя все зависит от того, как на него посмотреть, — ведь можно сказать, что их четыре.

А любовь моя к Ким немедленно втягивает меня в новый виток беспокойства. Медового месяца здесь не случилось.

Когда Кэт забывается в болезненном сне в своей спальне размером с кровать, я играю с Ким на полу в гостиной. Все ее крохотное тельце изукрашено крохотными синячками. Легко понять, как это происходит. Почти любое движение в квартире Кита порождает какое-то другое движение. Образуются маленькие цепные реакции. Ты постоянно вынужден нависать над ребенком. Поворачиваешься — и бьешься носом о дверь. Чуть сдвинешься на стуле — непременно сдвигается что-то еще. Мне тревожно.

Ювелирные изделия, драгоценные камни, замысловатые поделки из стекла и так далее — вся эта мертвая красота никак на меня не воздействует. Но глаза Ким заставляют меня понять. Ювелирные изделия, драгоценные камни, замысловатые стеклянные фигурки, мертвая красота — все это прекрасно, потому что это попытка встречи с живой галактикой младенческих глаз. С искрящимися звездочками младенцев, с младенческим Млечным Путем… Младенцы не против того, чтобы их пристально разглядывали. Все остальные — против. Умирающие тоже.

Через какое-то время после полудня Ким любит немного вздремнуть. Часто она просыпается из-за дурных снов. Странное испытываешь чувство, когда берешь ее на руки и успокаиваешь. Надо лишь просто стоять и быть для нее могучими плечами, быть для нее богоподобной грудью.

Глава 12. Сценарий, которому следовал Гай Клинч

Гай сидел за кухонным столом, в безбрежном недоумении уставившись на свою телятину: на бледную утрамбованную набережную разлившегося по тарелке сока. Обед, как обычно, приготовил он сам, с непроницаемым выражением лица посвящая себя устройствам для отбивания мяса, измельчения макарон и резки овощей. Кухня представляла собой безупречную лабораторию, заполненную экономящими время приспособлениями. Время постоянно экономилось. Но для чего? В уже относительно давние дни Гаю нравилось заниматься готовкой — в то время, когда кое-что приходилось делать собственноручно. Ему нравилось готовить в фартуке, но не в лабораторном халате. В самом деле, из Гая получилась бы отличная жена для какого-нибудь рабочего. Он был исполнителен, трудолюбив и ни на что не жаловался. Располагал всеми нужными качествами. Сейчас, глядя на свою телятину, он на какое-то мгновение ощутил привлекательность вегетарианства (этот дружелюбный черный парень из «Черного Креста»…), но затем взгляд его упал на неотличимые друг от друга пульки фасоли, на бесконечное переплетение макарон. По крайней мере, вино, могучее бургундское, не казалось ему чем-то чуждым: оно, будучи определенно от мира сего, обещало ему возможность забвения, обещало одарить южным теплом, и это вполне соответствовало тому, чего так жаждал Гай. Разборчивая его жажда была обращена и на нечто иное. Может быть, ему нужен был вкус примирения? Нет. Прощения. Гай осторожно посмотрел на жену, сидевшую напротив и в напряженном молчании поглощавшую свою еду.

Чуть позже он произнес:

— Прошу прощения?

— Я ничего не говорила, — ответила Хоуп.

— Прости.

— Почему ты не сходишь к врачу?

— Нет необходимости. Серьезно. Так поправлюсь.

— Я не имела в виду, что это только ради тебя… Так сколько еще нам придется?

— Придется что?

— Видеть рядом с собою не человека, а какого-то немого заморыша. Ты же вообще ничего не ешь. И бледен как смерть.

Это была, конечно, чистая правда — он и в самом деле ничего не ел. Будучи буквалистом (к тому же буквалистом, отнюдь не чуждым букв), Гай согласился бы, что он очень мало ел после последнего своего разговора с Николь Сикс; собственно говоря, аппетит у него пошел на убыль с того самого дня, как он с нею познакомился, а после того, как они расстались (да, конечно: во имя добра, во имя блага), он исчез совершенно — так же, как исчезла и сама женщина. Когда он все-таки ел — а занятие это было не столь отталкивающим, сколь бессмысленным, — уже через минуту ему приходилось поспешно выходить, прижимая руку ко рту. Слышно было, как основательно его рвет в уборной подвального этажа. Держаться на ногах ему позволяли одни только завтраки — обильные порции «Отрубной Смеси». Он был в состоянии переваривать «Отрубную Смесь» (по крайней мере, такая мысль часто приходила ему на ум), потому что эта густая, темная, волокнистая каша находилась всего в одном шаге от человеческого кала. С химической точки зрения «Отрубная Смесь» как раз и занимала зазор, толщиной с волосок, между обычной кашей и фекалиями. Гай подумывал, не следовало ли бы переименовать «Отрубную Смесь» в «Человечий Кал», — название можно было бы дать волнистыми, туманными буквами, указывая тем самым на надвигающуюся, вот-вот готовую проясниться реальность. Одна-единственная капля слюны — вот все, что требовалось для «Отрубной Смеси». Мармадюк, обожавший плевать на чужую еду, однажды весьма успешно плюнул в полный пакет «Отрубной Смеси». Результаты поражали воображение — хотя следует заметить, что слюна Мармадюка часто проявляла поразительные, необычайно вредоносные свойства… Не так давно Гай имел обыкновение безмятежно нарезать в свое утреннее блюдо с «Отрубной Смесью» целый банан; но теперь запах этой калиевой добавки внушал ему отвращение. Все ненавидели «Отрубную Смесь». Все ее ели. Хоуп терпеть не могла готовить и даже находиться на кухне, но была очень строга и бдительна в отношении всего, что ел каждый из них.