Лондонские поля

Она остановилась. Пронзительно зазвенел дверной звонок.

По мнению Николь, действовала она весьма похвально, особенно в первые две-три минуты разразившейся бури, настоящей паники для всех органов чувств. Прежде всего, когда она вошла, на кухне имели место калейдоскопические маневры, целая цепь перестановок, вызванная необходимостью впустить в помещение еще одного человека. Затем головокружение утихло, сменившись клаустрофобией — опаляющей подмышки, испепеляющей клаустрофобией. Сбитая с толку, она горящими глазами обшаривала кухню в поисках каких-нибудь признаков жизни. На крохотном холодильнике красовался пластмассовый горшок. В нем, по-видимому, произрастал какой-то изувеченный корнишон: он поднимался из почвы под совершенно непростительным углом. Вслед за этим ей пришлось лицезреть бледную и расстроенную мамашу, удивительную малышку, сидевшую на полу (удивляло смышленое выражение ее приметливого лица), и бросавшую в оторопь собаку. Господи, даже собака выглядела деклассированной. Даже собака была достойна лучшего. За стеной слева пререкалась бесконечно утомленная собственной руганью парочка. Помещение рассекал слой табачного дыма. Николь плотно стиснула бедра, чтобы ощутить прелесть шелка у себя между ног. Ей не приходилось бывать в столь тесном помещении с тех пор, как ей минуло пять.

Кит по-прежнему пребывал вне поля ее зрения, но присутствия его нельзя было не заметить. Как обонятельный нервный центр этого закутка или норы, Кит вряд ли мог быть не замечен. Оставаясь в дальней части квартиры, он, тем не менее, был всего лишь в нескольких футах. Кит был очень близко. Николь слышала хлопок вскрываемой пивной банки, щелканье зажигалки, ругательство в свой адрес, яростные вздохи и такие же затяжки. Затем — бесчеловечную враждебность его икот и отрыжек… Пора было выманить его наружу. Пора, потому что находиться в этой кухоньке было невыносимо — невыносимо до изумления, невыразимо невыносимо, даже для столь опытной специалистки по клоакам, какой была она. Ощущение было такое, словно она оказалась в Нигерии. В Нигерии, и притом заточенной в Нигерии, и не на фоне засухи или голода, а посреди промышленной катастрофы, вызванной алчностью. Что могла она сделать с окружающим страданием? Решать это предоставлялось лишь ей самой. Разговор обернулся обоюдной пыткой. Она сказала:

— Только у вас нет для этого денег, так ведь? Вам просто не хватает денег. Вы что, дурно обращаетесь со своим ребенком, а, миссис Талант?

— Эй!

Какое-то время они молча ждали.

И вот появился Кит — вырисовался, огромный, на кухне, всю ее заполнив собою. Он не был настолько уж большим, но здесь выглядел настоящим великаном. Встретившись с нею глазами, он мрачно умолк. Из глубин его коричневого халата поднялся и разлился по лицу желтоватый жар то ли стыда, то ли ярости, то ли и того, и другого разом.

— Прошу прощения, — сказала Николь с некоторой надменностью, — но мне кажется, что в подобных условиях человек просто поневоле начинает испытывать ненависть к самому себе. И никуда от этого не деться. Без ненависти к самим себе вы бы и пяти минут не протянули.

— Эй, — сказал Кит. — Эй. Ты. Вали-ка ты отсюда, мать-перемать.

Кэт медленно повернулась к мужу, глядя на него так, словно он был чудо-целителем, словно он был чудо-священником. Затем снова обернулась к Николь и сказала:

— Вот именно. Забота? Что за заботу можно получить от государства? Или от кого-то вроде вас, для которой это всего лишь хобби или что-то вроде? Убирайтесь.

— Выдай, выдай ей, Кэт, — негромко сказал Кит.

— Убирайтесь, вы, старая ведьма. Убирайтесь. Злобная тварь.

— Что ж, как я уже говорила, — сказала Николь, собираясь с духом и глядя прямо в заносчиво-злобную ухмылку Кита, расцветшую в нескольких дюймах от ее глаз, — весь вопрос от начала до конца упирается в деньги.

Покачивая бедрами, она вышла в общий коридор. Дверь яростно толкнули изнутри, после чего она издала болезненный скрип, а затем почти бесшумно закрылась. Николь обнаружила, что задыхается, изо всех сил хватая ртом воздух. Так, теперь обратно и приготовиться к приходу Кита. Повернувшись, она услышала голоса, доносившиеся из игрушечного домика.

— Злюка. Настоящая злюка.

— Они, девочка моя, не смеют тебя трогать. Ты — это ты. Никогда об этом не забывай. Ты, девочка, — это ты. Ты — это ты.

Так что когда он нажал на ее звонок, когда он, откашлявшись, что-то буркнул, а потом взбежал, вихляясь, по последнему пролету лестницы, Николь готова была к этой встрече в верхах, готова была повернуть все вновь разбуженные виды энергии в нужное ей русло. Она прибегла к насилию в отношении Кита, но не хотела, чтобы насилие было применено к ней самой, пока не хотела. Ей нужно было, чтобы его насилие было пока насильственно закупорено. И все, что для этого требовалось, у нее было: она располагала деньгами. К тому же до любого простака или недотепы дошло бы, что она собиралась призвать на помощь и весьма значительную смену курса в сексуальной области. Подумав об этом, Николь сделала резкий вдох и обняла себя за плечи, из-за чего вся вздыбилась — вздыбились даже ее груди. Любовью такого не добиться. (Да Кит к этому типу и не принадлежал.) Не добиться этого и сексом в чистом виде. Даже сексом Николь Сикс, мощь которого иногда поражала даже ее саму: все эти угрозы, непомерные оброки (деньги, женитьба), скулеж, хныканье, разрывы и выяснения отношений, оскаленные зубы, так по-дикарски выпирающие шейные сухожилия…