Лондонские поля

Кит вставил в «Бланкпункт» новую кассету с дартсовым репортажем и поудобнее уселся в своем «кавалере». Классическая встреча в «Посольстве» между Кимом Твемлоу и Нигелем Хаусом. Такое погружение в дартсовую атмосферу было, по мнению Кита, наилучшей подготовкой к предстоящему ему четвертьфинальному матчу в «Джордже Вашингтоне» на Инглэнд-лейн. Изогнув шею и поморщившись, он посмотрел на высокое окно Николь. Подумал: да, мать-перемать, времени им не жалко.

Гай ощутил обжигающий удар в область левого глаза. Голова его дернулась назад, не нашла опоры в воздухе, и сила тяжести властно опрокинула его на пол.

Через несколько мгновений невинного смятения Николь опустилась возле него на колени.

— Ой, нет! — сказала она. — Милый мой, прости!

Гай поднес ладонь к виску. Закрыл глаза, а потом стал механически моргать.

— Дай-ка взглянуть. У-у-у! Выглядит отвратительно. К такой ссадине надо бы приложить мясо. Я, должно быть, задела тебя своим кольцом. Боже ты мой… Ты бы лучше предупредил меня насчет своего языка.

Гай слегка приподнялся и произнес ей вслед, с трудом скрывая раздражение в голосе:

— Ты же говорила, что Панчо, или как его там, ласкал тебя именно языком.

С выкаченными глазами, зажимая рукою рот, Николь опустилась на корточки возле открытого холодильника. Затем ее взгляд прояснился, лицо разгладилось.

— В ухо, — отозвалась она. — Он влезал мне языком в ухо, а вовсе не в рот. Он был просто грязный цыганенок или что-то вроде.

— Ну а откуда же я мог это знать?

Она вернулась. Гай заметил на ее лице покаянный румянец.

— О господи! Это еще что такое?

— Свиная печень. Боюсь, больше у меня ничего нет.

Багровый орган омерзительно покачивался возле глазного яблока Гая.

— Я даже не знаю, — сказал он, — даже не знаю, что значат все эти штучки с мясом… А ты?

— По-моему, это для того, чтобы как-то уменьшить опухоль или что-то такое… Я сама себе поражаюсь. Это получилось чисто инстинктивно.

— Да ничего страшного.

— Хм. Нет, оно совсем не действует, это мясо. Так и вздувается, просто страшно. У тебя такая нежная кожа. Как у ребенка. Боже мой, что же ты скажешь своей жене?

— Что, настоящий синяк, что ли?

— Боюсь, что так.

Несколько мгновений он глядел ей прямо в глаза.

— Кажется, в «Иуде» было что-то вроде этого? Она швыряет в него свиной пузырь или что-то такое? Я к тому, что это не воспринимается как слишком уж дружественный жест.

— Не очень-то он оказался удачен, да? Наш первый урок.

— Нет, но… — Гай прижал кулак к своему сердцу. — Вот здесь, внутри…

Это ее и удивило, и смягчило, и расслабило. Взгляд Николь со значением прошелся по лицу Гая. В конце концов, Киту неплохо бы подождать.

— Вот что я скажу, — задумчиво проговорила Николь. — Давай я все буду делать сама. Ты закрой глаза, и тогда я не буду так стесняться… Попробую поцеловать тебя получше. Сейчас, только уберу это мерзкое мясо.

Безо всякой охоты Гай оперся спиной об основание дивана. Когда она принялась ползать вокруг него по полу, он не ощущал ничего, кроме ее губ, ее пальцев, ее дыхания на своем лице. Он слышал вздохи, шелест и шум собственной крови. Потом вдруг почувствовал легкое, мимолетное прикосновение к своему паху — это, возможно, было давлением собравшейся в комок ткани ее платья или нижней юбки. Во всяком случае, ничего серьезного, потому что в следующем поцелуе губы ее явно были сложены в улыбку.

Николь одарила его «Розовым бутоном», «Голубицей», «Юностью», «Касаньем языка кузины», «Растворяющейся девственницей», «Молящей».

— Еще, еще, — прошептал он.

Она добавила «Чей угодно», «Пересчет зубов», «Леди Макбет», «Посул великолепной ночи», «Купленную кошечку» и…

— Пожалуйста, — сказал он, все еще удерживая закрытыми начавшие трепетать глаза. — Пожалуйста. Хватит.

Ну наконец-то: вот он идет… сейчас. Кит поспешно приготовился. Чтобы все выглядело «благопристойно», Кит, по предложению Николь, обзавелся реквизитом, напоминающим ремонтный: ворованную кожаную сумку он набил ворованными инструментами — ватерпас, легкий молоток, зубило, колпак от колеса. Не видит меня. Да, это они умеют: смотреть прямо сквозь вас.

Гай возвращался по садовой тропинке, причем шел крайне неуклюже — полусогнувшись и накренясь. Он пугливо озирался, блуждая повсюду призрачным взглядом лжеца. Всегдашние мытарства возвращений. Как натянулись эти нити двойственности… словно вены на теле склеротика. «Зачем ты приходила в наш дом?» — спросил он у нее. «Чтобы кое-что установить. Твоя жена тебя не любит. Бедный мой Гай…» Гаю невыносимо было в это поверить, Динк там или не Динк. Но в любом случае нити двойственности были связаны ныне двойными узлами: чтобы развязать их, пришлось бы пустить в ход и ногти, и пинцет. Он остановился (задохнувшийся, ошеломленный); он вдруг почувствовал себя так, словно двадцать два часа летел экономическим классом, и эта тупиковая улочка, с ее безлиственными деревьями, покрывающимися пылью под низким солнцем, вполне могла бы находиться и в Австралии. Гай анализировал сцену — не лица, пока еще нет, а только фигуры, с их неповторимым весом и очертаниями, как мог бы Джакометти^[72]: Феникс, Ричард, Терри, Лиззибу — Хоуп!

---

72 Итальянский скульптор.