Лондонские поля

И все же Гай считал, что ему здорово повезло, если удавалось войти к ней и выйти обратно без того, чтобы наткнуться на Кита. Когда Гай тяжело ковылял вниз по лестнице — согнутый, задыхающийся, окутанный электричеством, — вверх по лестнице тяжело ковылял Кит. Или же, когда Гай нажимал на звонок у подъезда, не кто иной, как Кит распахивал перед ним парадную дверь, выглядя при этом лощеным, ублаготворенным, надутым как индюк. Что-то вроде этого случалось почти всегда. А однажды это случилось дважды: на пути туда и на пути оттуда — как будто Кит лишь на краткое время любезно освобождал высокий пост, по праву принадлежавший ему. С его стороны были и другие визиты, Гай знал это. Иной раз, когда он проходил мимо, или просто оказывался где-то поодаль, или ему больше нечем было заняться (потрясающе вместительный промежуток времени), Гай слонялся по ее тупиковой улочке. Однажды он видел, как Кит вытащил из багажника тяжелого «кавалера» ученическую сумку и мешок с инструментами, после чего, флегматично ими помахивая, направился к дому. В другой раз — и это вышло более или менее случайно — «фольксваген» Гая вынужден был ненадолго притормозить в непосредственной близости от судьбоносного перекрестка; причиной задержки был Кит, который с некоторым риском для себя и других выезжал задним ходом на главную дорогу; через несколько минут Кит проехал мимо, говорливо склабясь в свой новый мобильник.

По утрам, в самые ранние часы, Гай обыкновенно лежал рядом с фигурой спящей супруги (все чувства к которой были у него теперь так перекошены из-за тяжести того, о чем она не знала) и неотрывно видел перед собой отвратительные tableaux vivants ^[79], грубые, мрачные сцены, разыгранные то в садовом домике, то в сторожке смотрителя парка, то в каком-то почтенном приюте и озвученные голосом Кита: «Доктор сказал, мне это требуется раз в день. Так что ляг вот здесь», или, еще более увещевательным тоном: «Ты просто возьми его в ротик, пока… это, право, такая забавная игра, всего-то навсего». Гай крадучись выбирался из постели. В комнате за стеною, усевшись на краю ванны, он стонал и вопил в кучевые облака полотенец. Затем, охваченный оторопью и унижением, смотрел вниз, на собственные чресла и видел этого нелепого зверька, подмигивающего карлика… Величественный и архаичный, он поднимался, пытаясь как-то прикрыть свою рану. В зеркале отражалось бледное лицо воина: костистое, словно укрытое забралом, расчерченное кинжальными бровями — рассеченное изголодавшимся ртом! Обтянутые кожей, выступающие углы его нижней челюсти превратились в какие-то острые заклепки. Тазобедренные кости выпирали, как ручки кухонного горшка. Горшка, в котором заключалось — что? Жаркое. Вся его жаркая любовь.

И век, который так близок к своему окончанию. Дело в том, беда в том, что черта, к которой он приближался, была… Нет. Гай никогда не смел об этом подумать. Отпущенная на волю, мысль его пошла бы вот по какому пути. Можно было представить себе Николь, женщину вроде Николь, женщину в ее положении, женщину, на этом же самом месте, ведущую такую же затворническую жизнь, на исходе девятнадцатого века — или на исходе восемнадцатого — или любого другого века, обозначенного любым другим числом. Но не на исходе двадцатого века, который непременно оставлял свою отметину на каждом. Не на исходе двадцатого века. В эти дни нельзя было выглядеть так, как выглядела она.

— Что же тогда ты делаешь с Гаем? — спросил Кит.

— А что, по-твоему, я делаю? — усмехнулась Николь. — Динамлю, конечно! Отдразниваю на фиг его долбаный болт!

Кит медленно покивал, глядя на нее с неподдельной приязнью. Потом потянулся.

— Да-а, — сказал он. — Ты знаешь… он ведь ходил в университет. Здорово. Только вот ни черта не знает, мать-перемать.

— Парадокс, Кит, правда же?

— Ни черта.

— Меж тем как ты, Кит, обучаешься в университете жизни?..

— Да уж, набил себе шишек. Смекалка, обретенная на улице, не иначе. Или нет, вот так: он, типа, с самого рождения обладает и богатством, и привилегиями, — сказал Кит, поднимая палец и шевеля им. — Но он для этого и пальцем не пошевелил. Мне — лично мне это кажется, типа, невероятным. Половину времени он, наверно, думает, что он, это… грезит, мать-перемать.

— Кит, можно, я возражу? Счастье не более относительно, чем страдание. Никто не испытывает благодарности за то, что его жизнь не хуже, чем есть. Боли, Кит, всегда достаточно. И богатый ребенок орет ничуть не тише, чем бедный.

---

79 Живые картины (фр.).