Свободу медведям

Кстати, это вызвало появление в Вене отдельных югославов — странных югославов — усташей, как мне говорили, участвовавших в многочисленных заговорах и антизаговорах вдоль всей австро-югославской границы. Следствием этого стало сотрудничество усташей с Бенно Бламом, который все еще похищал людей и творил другие бесчинства. И, несмотря на заявление, что с Бенно Бламом фактически покончено, к 10 марта 1950 года, когда предметом заседания Союзнического совета стали зверства бандита Макса Блаира, оставались еще опасения, что Бенно все-таки уцелел.

По крайней мере, так заявлял Ватцек-Траммер, а я пишу историю с его слов.

В любом случае 5 марта 1953 года Эрнст там присутствовал. Когда за двадцать дней до моего семилетия умер Иосиф Сталин, мой дедушка и Ватцек-Траммер устроили собственное небольшое празднование — с бренди на кухонном столе и радостным настроением, действующим на них сильнее, чем выпитое спиртное. Но моих родителей дома не было, так что мне приходится полагаться на слова Ватцека-Траммера о том, что произошло с ними. Нельзя сказать, что я мало бывал с родителями, но в тот день я был один. Должен признать — хотя Ватцек-Траммер определенно повлиял на меня в этом, — что взаимоотношения между моими родителями запомнились мне, в лучшем случае, как стеснительные и молчаливые. Иногда они брали меня с собой, когда выбирались куда-нибудь, — лучше всего я запомнил поездку солнечным днем на мотоцикле, когда руки матери обнимали моего отца и меня, прижимая к его животу и придавливая мои колени по сторонам бензобака. Мой отец шептал мне в ухо нечто вроде изречений Вата.

Но 5 марта 1953 года, когда умер Сталин, Вратно и Хильке провели ночь вне дома вдвоем, чтобы отпраздновать это событие, меня же они оставили дома — праздновать с двумя стариками на кухне. Я даже не запомнил, как моя мать вернулась домой, хотя ее возвращение должно было произвести впечатление.

Поскольку домой она вернулась одна, скорее озадаченная, чем расстроенная, и подсела к моему деду и Ватцеку-Траммеру (а может быть, и ко мне) за кухонный стол, высказав громкое удивление насчет того, куда подевался Вратно.

Только мы, сказала она, славно выпили и закусили в уютном сербском ресторанчике, который Вратно любил посещать, где-то неподалеку от Сюдбанхофа — тогда еще русского сектора, — как неожиданно в зал вошел этот человек, смуглый, с бородой и маленькими недобрыми глазками. Хотя держался он дружелюбно, подчеркнула моя мать Ватцеку-Траммеру, и присел к ним за столик.

— Убийца мертв! — воскликнул он на немецком, и они подняли тост вместе с отцом. Затем он схватил Вратно за руку и произнес нечто, прозвучавшее, как показалось моей матери, так:

• «Bolje grob nego rob!»

• «Лучше гроб, чем быть рабом!».

И Вратно вздрогнул, но не слишком заметно — совсем чуть-чуть, — возможно, потому, что не думал, что так уж похож на югослава, когда сидит здесь и разговаривает на немецком с венской дамой.

Но мужчина заговорил снова: то на сербохорватском, то на немецком — он вел себя предупредительно по отношению к Хильке. Он обнял моего отца за плечи и, как догадалась моя мать, хотел увести его выпить где-нибудь без нее. Но Вратно сказал на немецком, что не желает оставлять свою жену одну — даже на короткое время, даже ради пары глотков и даже ради встречи со своими соотечественниками. И все выглядело довольно забавно, пока незнакомец не произнес слово, которое Хильке расслышала как:

«Тодор».

Раз или два — только это имя. Или в предложении на сербохорватском. Вратно снова вздрогнул — на этот раз очень сильно. Но незнакомец все время продолжал улыбаться.

И тогда Вратно, довольно грубо, попытался прошептать моей матери на ухо так, чтобы не слышал этот человек, — что-то насчет того, чтобы она немедленно вышла в дамскую комнату, отыскала телефон и позвонила Ватцеку-Траммеру как можно скорей. Но незнакомец продолжал улыбаться и похлопывать Вратно по спине, приблизив свое лицо к Вратно и Хильке — так что они не могли больше перешептываться.

И тогда, как рассказывала моя мать, появился еще один мужчина.

Хильке Мартер-Явотник утверждала, что никогда раньше не видела эдакого громилу, и в тот момент, когда он вошел в зал, мой отец наклонился через стол и крепко поцеловал ее в губы, затем он встал, посмотрел себе под ноги, словно раздумывая, а тот первый, что был поменьше, произнес на немецком: