Свободу медведям

Нам приходилось обедать с ними в одном зале, хотя наш возраст и наша энергичность вызывали у них подозрения. Я попытался припомнить несколько остроумных выражений на сербохорватском, когда один из пожилых сербов спросил на немецком, неприветливо глядя на меня через их стол:

— Ты откуда, парень?

На что я вполне искренне ответил:

— Из Марибора, точнее, Словеньградца.

И сидевшие за столом опустили свои стаканы и одновременно уставились на меня:

— Хорват? Словенец?

А поскольку я не хотел смущать своего друга Драгутина Света, серба по рождению, я пробормотал единственную сербохорватскую фразу, которую помнил:

• «Bolje rob nego grob!»

• «Лучше быть рабом, чем гроб!»

Это, как объяснил мне потом Ватцек-Траммер, было прямо противоположно тому, что я хотел сказать. Эта негероическая импровизация моего отца послужила причиной моего конфликта с ветеранами-четниками. Потому что во главе стола сидел глубоко оскорбленный человек, который наклонился ко мне через свой стол; у него была только одна рука, но он действовал ею на редкость ловко, когда плеснул мне в лицо скотчем.

Мой друг Драгутин Свет отказался участвовать в инциденте, посчитав недостойной мою интерпретацию лозунга, к которому сербы относились настолько серьезно. Так что после этого я виделся с ним редко.

Я нашел себе работу у герра Фабера, чтобы занять руки и иметь возможность видеть мотоциклы. К тому же я нуждался в деньгах, чтобы оплачивать свое образование, которое явно затягивалось. И все потому, что некий герр доктор Фихт завернул мою диссертацию.

Моей диссертацией должна была быть моя «Тщательно отобранная автобиография», поскольку, как я считал, она достаточно подробно и даже творчески изложена. Но этот Фихт пришел в негодование. Он заявил, что это намеренно предвзятое и неполное изложение истории, к тому же довольно несерьезное — без примечаний и комментариев. Что ж, пытаясь оправдать его позицию, я обнаружил, что герр доктор Фихт некогда был герром доктором Фихтштейном, евреем, который отсиживался, как крыса, на голландском побережье во время войны — он был пойман только однажды и сбежал после того, как ему в челюсть ввели омертвляющий зубы химический состав, слишком новый и неопробованный, чтобы после него остаться в живых. Бывший Фихтштейн пришел в ярость: я позволил себе быть настолько субъективным, что прошелся через всю войну, почти не упоминая о евреях. Я пытался объяснить ему, что он должен воспринимать мою автобиографию как беллетристику — роман, я бы сказал. Поскольку мой труд не претендует на исследование истории. К тому же я добавил, что считаю, что доктор стоит скорее на русско-американской точке зрения, заявляя, что ни одна картина военных зверств не может быть полной без миллионов убитых евреев. Снова количество, как видите. Фихт, или Фихтштейн, как мне кажется, не понял мою точку зрения, но я признаю, что статистика — вещь упрямая. Она сама по себе способна почти на все, что угодно.

Но эти дебаты затянули мое образование. Мне пришлось остаться в университете до тех пор, пока я не овладею в совершенстве каким-нибудь академическим предметом или чем-то еще, — глупо пытаться доказать, что я уже что-то знаю и сумел это написать.

Ватцек-Траммер, разумеется, ничего не смыслит в университетах. По его мнению, профессора, должно быть, слишком много читали, прежде чем заинтересовались чем-то, и потом это помешало им заинтересоваться тем, о чем они читали. Он в этом убежден. Сам себя образовавший человек, знаете ли, непоколебим.

Эрнст по-прежнему читает как ненормальный. Я вижусь с ним на каждое Рождество и никогда не приезжаю без новой стопки книг для него. Однако, не в пример большинству пожилых людей, его чтение стало более избирательным: он больше не читает все, что попадется ему под руку. На самом деле зачастую книги, которые я привожу ему, не производят на него особого впечатления. Он берет книгу, листает ее, останавливается на десятой странице.

— Я уже знаю, о чем она, — говорит он и откладывает книгу в сторону.

Можно сказать, я приезжаю на Рождество скорее читать те книги, которые имеются у Ватцека-Траммера, чем всерьез думаю, будто я привожу ему нечто особенное.

Сейчас Ватцек-Траммер на пенсии и весьма уважаемый горожанин. Он держит за собой три комнаты в гастхофе «Эннс»; иногда его даже показывают туристам, если он позволяет.