Свободу медведям

Сунув руки под себя, он принялся поливать бедра грязью, как если бы хотел одеться в него; рот его изобразил сморщенную букву «О». Я протянул Зигги стеганое покрывало, и он издал легкий свист.

— Здесь скоро будет полиция, Зиг, — сказал я ему.

А молочник медленно двинулся прочь от нас, он сгреб большой кусок грязи со своей розово-лиловой шеи и тоже издал странный, свистящий звук.

Зигги завернулся в покрывало. Я схватил его под руки и подтолкнул вперед — из кустов, вдоль стены замка. Зигги принялся маршировать, он шел размашистым шагом, отчего голова его подпрыгивала то туда, то сюда. Его ступни оставляли на дорожке размазанные, жуткие следы грязи.

— У меня вся задница в навозе, Графф, — сказал он и захихикал.

В вестибюле тоже остались лепешки грязи. Тетушка Тратт, с губкой в руках, удерживала обмякшего толстяка в кресле. Она пыталась отчистить пятна с его рейтуз; моя Галлен держала тазик с водой, чтобы мочить в нем губку.

— Ну так вот, — говорил толстяк. — Я услышал, как кто-то побежал, поэтому вышел посмотреть, что там такое.

Но тут к крыльцу приблизился Зигги, с розовым стеганым покрывалом на плечах и зажатым меж ног.

Травмированный толстяк качнулся в кресле, он издал странное рыбье бульканье и ударил кулаком по своим коленям, покрытым грязным шарфом, словно это была испачканная салфетка; его толстая нижняя губа выглядела такой же багровой, как свекла.

— Фрау Тратт, — произнес Зигги. — Там настоящий потоп, которой может прорвать дамбу. Просто конец света! — И он гордо прошествовал мимо нее.

Покрывало колыхнулось назад, когда он мерным шагом стал подниматься по лестнице вверх — ритмично и картинно, переступая сразу через две ступени.

Силы правосудия стягиваются

Время от времени над кустами форситии появлялся комок грязи, за ним тянулся длинный след жидких брызг. Он выбрасывался точно вверх, сопровождаемый чрезмерно громким топотом и насильственным сотрясанием кустов. Это молочник пытался скрыться в саду.

А бедная лошадь запуталась еще больше. Ей удалось перевернуться, оставаясь по-прежнему на боку, так что теперь она лежала под оглоблей, перпендикулярно к ней; бедное животное так круто извернулось задом, что теперь не могло даже пошевелиться. Над бровью у нее вздулся шишак, размером с теннисный мячик, закрывший ей глаз. Второй глаз мигал под дождем, и хрипевшая лошадь продолжала лежать на спине, шлепая хвостом.

— Дождь все еще льет, Графф? — спросил меня Зигги.

— Сильнее, чем прежде.

— Но грозы нет, верно?

— Нет, больше нет.

— Знаешь, — задумчиво произнес он, — принимать ванну в грозу не самая лучшая мысль.

— Будь спокоен, — сказал я.

— Эта ванна — просто бездонная, Графф. Теперь я вижу, как ты там управился.

— Молочник все еще в кустах, — заметил я.

— Ты будешь мыться после меня, Графф?

— Я не так сильно испачкался, — сказал я.

— Как предусмотрительно с твоей стороны, — буркнул Зигги.

— Полиция уже прибыла, Зиг, — сообщил я.

Зеленый «фольксваген» с голубоватым светом передних фар с трудом протиснулся в ворота мимо повозки молочника. В нем прибыло двое полицейских в высоких сапогах и безукоризненной форме, воротники их дождевиков были до смешного одинаково подняты; с ними был, кажется, еще один мужчина, но без формы — в длинном черном кожаном пальто, перетянутом поясом, и небрежно нахлобученном черном берете.

— Они привезли с собой наемного убийцу, — сказал я.

— Полиция?

— Вместе с секретным агентом.

— Наверное, это сам мэр, — предположил Зигги. — Городок маленький, идет дождь — что еще делать мэру?

Все трое вошли в замок; мне было слышно, как обтираемый губкой толстяк заскрипел в кресле и повысил голос, приветствуя их.

— Зигги! — окликнул я. — Сколько потребуется рывков, чтобы завести наш чудесный мотоцикл?

Но он запел мне песнь ванной:

• Беда, беда,
• Открывайте ворота,
• Если деру нам задать,
• То беда нас будет гнать.

— О, черт бы тебя побрал с твоим рифмоплетством, — сказал я.

— Тебе следует принять ванну, Графф, — заявил Зигги. И брызнул в меня водой.

Тем временем один из полицейских в форме вышел во двор, держа в руках большой секатор для стрижки живой изгороди. Широко расставив ноги, он склонился над бедной лошадью и прошелся своим инструментом вдоль оглобли, обрезая поводья. Но лошадь продолжала лежать, совершенно ошарашенная, моргая своим единственным глазом. Полицейский присвистнул и повернул обратно к замку.