Сладострастие бытия

Он был небрит, в домашних тапочках на босу ногу. Накинув на плечи домашний халат из темного шелка с потрепанными рукавами, подумал: «Этого будет достаточно, чтобы она приняла меня за прелата. И к тому же я стану копировать походку архиепископа».

Он попытался было пошутить над собой. Входя в номер пятьдесят семь, сказал самому себе: «Утренний визит к престарелой куртизанке».

– Да, вот именно, мы опоздали на поезд! – воскликнула Санциани, увидев его.– Для тебя только это и имеет значение! Говорю тебе, что, возможно, я через неделю умру здесь, а ты только и думаешь, что про свой поезд. Мог бы ехать на нем один, если тебе так хотелось! Ты – автор произведений, призывающих молодежь вести рискованную жизнь. А посмотреть на тебя – ну вылитый автор путеводителя Шекса.

Гарани не смог удержаться от жеста сожаления и разочарования. Исповедь ему выслушать не удалось. Он чувствовал себя в глупом положении. «А не издевается ли она над нами? Видя, что интересует нас, она вполне могла понять, что это единственный способ привлечь к себе чье-то внимание. Вот она и разыгрывает перед нами серию комедий, делится своим прошлым отдельными отрывками...»

Однако он уже снова оказался втянутым в игру, но руководила ею она, а не он.

– К тому же, если хочешь знать всю правду, я очень хотела, чтобы мы не успели на этот поезд,– продолжала она.– Чтобы еще одну ночь провести здесь с тобой. Разве это так плохо? Неужели из-за этого можно так со мной обращаться? Как ты несправедлив! Ну давай, подожми губы, прищурь глаза, сделай каменное лицо. Давай же, рассердись, испорть мне этот последний наш день! Да, последний... поскольку ты меня никогда больше не увидишь ни живой, ни мертвой. Я это знаю. А кроме того, это из-за тебя я вернулась в эту церковь... поскольку никогда я так не восхищалась тобой, как в тот день, восемь лет назад, когда ты объяснил мне все эти фигуры на полу... Гермес Трисмегист, Моисей... В тот день мне показалось, что я поняла в конце концов движение Вселенной... и твое лицо смешалось в моем воображении с ликом Бога... А, ну наконец-то...– прошептала Лукреция с улыбкой.– Для того чтобы ты оттаял, тебя надо сравнить с Богом. Это надо знать, чтобы...

Она вытянула перед собой руки и посмотрела на сценариста так, словно он был покорен фимиамом ее хитрых слов.

Гарани потребовалось целых десять минут, чтобы выяснить с помощью наводящих вопросов, с кем она разговаривала на этот раз.

Со времени их прошлой встречи она помолодела на целый сезон. Восемь дней она прожила в Сиене с Эдуардом Вильнером. Совсем недавно она пережила период неудач и траура. И, как всегда после каждого неудачного периода, она стремилась к Вильнеру, которого называла своей великой несостоявшейся любовью. К человеку, который был, как она утверждала (по крайней мере, в его присутствии), единственным ее властелином и с которым она надеялась войти на пару в Историю, коль уж не удалось пойти под венец.

Но, как всегда, при каждом новом их свидании они шли той роковой, расходящейся дорогой, предначертанной судьбой для этих двух существ.

Только в этот раз все прошло гораздо быстрее: очарование рассеялось намного раньше, подъемы были более легкими, головокружение менее опьянительным, буйства менее неистовыми, ревность менее жгучей. И усталость пришла к ним намного быстрее.

Все их совместно прожитые два года уложились в одну неделю. Так, чтобы освежить в памяти содержание часто читаемой книги, достаточно только пробежать оглавление. От встречи до разлуки было много этапов, и каждый занял всего несколько часов.

Она упрекнула Вильнера в том, что он спокойно произнес эти жестокие слова: «Снисхождение в любви – это всего лишь культурный способ выражения безразличия».

Она, несомненно, была в тот период в апогее своей красоты, равно как и он был в зените славы. Но перспективы, которые открывались перед ним, были гораздо более широкими, чем ее перспективы. Он пользовался этой ужасной привилегией мужчин жить дольше женщин. Однако она увидела и указала ему на некоторый душевный склероз: он, казалось, был замурован в тот образ, который был навязан ему успехом.

И Лукреции пришлось признаться самой себе в том, что встреча эта больше не повторится, что случилось непоправимое, что союз любви и судьбы распался для того, чтобы она смогла найти в этой их последней встрече новое для нее ощущение – новизну конца.

Встав рано в то последнее их утро, она вышла на залитые розовым светом восходящего солнца кривые улочки Сиены. Она решила в последний раз посетить собор, чтобы пройти там, где когда-то шла, и наложить свою тень на тень той восхищенной молодой женщины, которая открыла для себя высшую форму страсти с мужчиной, давшей ей возможность познать некоторые высшие формы разума. Она захотела вновь подняться по мраморным ступенькам и увидеть на чудесном полу собора центральную фигуру Гермеса, который был крупнее Моисея, величайшего из пророков, был символом науки гораздо более древней, чем все религии, чье испорченное временем изображение было увековечено там, при входе в храм, людьми самого мудрого из всех веков современной истории. В этой церкви с черными и белыми камнями, чередующимися, словно день и ночь, словно невежество и знание, она захотела вновь увидеть тень одной счастливой парочки, которая восемь лет назад шла, прижавшись плечом к плечу, и для которой любовь представлялась вечностью. Она останавливалась на каждом камне с изображением сивиллы, будь то сивилла персидская или дельфийская...