Золото короля

Вернемся к моим трудам и досугам. Как уже было сказано, я проторчал у дворца довольно долго, и вот наконец рвение мое было вознаграждено, хоть и не вполне: ворота отворились, бургундские стрелки образовали проход, и их величества в сопровождении севильской аристократии и местных властей пешком одолели малое расстояние, отделявшее Алькасар от собора. Пробиться в первые ряды зевак я не сумел, однако поверх голов ликующей толпы все же наблюдал за этим торжественным шествием. Юная и прекрасная королева Изабелла отвечала на приветствия, грациозно склоняя голову и время от времени посылая своим подданным улыбку, исполненную того чисто французского шарма, который не вполне вписывался в рамки строгого этикета, принятого при мадридском дворе. Одета она была на испанский манер в платье синего, затканного серебром, атласа, держала в руках золотые четки и требник в перламутровом переплете, а голову ее и плечи покрывала белая мантилья, отделанная жемчугом. Королеву с изяществом, присущим молодости, вел за руку наш государь, дон Филипп Четвертый, и бледное лицо его, обрамленное рыжеватыми волосами, было, как всегда, неподвижно и непроницаемо. Серый бархатный колет, расшитый серебром, короткая фламандская пелерина, сверкающий золотом и бриллиантами орден Золотого Руна на шее, позолоченная шпага у пояса, шляпа с белыми перьями в руке. Приветливая и милая улыбка Изабеллы являла собой разительный контраст величавой важности ее августейшего супруга, который неукоснительно соблюдал протокол, некогда установленный при дворе бургундских герцогов и вывезенный императором Карлом из Фландрии, то есть, хоть и переступал ногами — иначе-то как ты пойдешь? — но не шевелил ни руками, ни горделиво вскинутой головой и всем видом своим показывал, что никому, кроме Бога, не подотчетен. Ни раньше, ни потом никто не видел, чтобы Филипп на людях или наедине с приближенными хоть раз утратил свою поразительную невозмутимость. Да я и сам, человек, которому по воле судьбы впоследствии, в трудные для Испании и ее монарха времена, довелось служить при его особе, оберегая оную — при том, что в описываемый мною день и помыслить о таком не смел — удостоверяю, что он при любых обстоятельствах неизменно сохранял хладнокровие, ставшее легендарным. Тем не менее ничего неприятного в короле не было — он питал слабость к поэзии и драматическому искусству, знал толк во всякого рода литературных забавах и был весьма привержен к рыцарским утехам. Был отважен, хоть никогда не вступал на поле брани, созерцая его издали да и то лишь много лет спустя, когда началась война в Каталонии, однако на охоте, любимой им страстно, подвергал свою жизнь не вполне оправданному риску и, как сказано в одном романе, при мне хаживал на кабана один на один. Превосходно ездил верхом, а однажды — я уже рассказывал об этом — снискал себе восхищение публики, метким выстрелом из аркебузы уложив быка на мадридской Пласа-Майор. В числе главных недостатков его назову слабоволие, побудившее его полностью вверить дела государства в руки графа-герцога Оливареса, а также неуемную тягу к прекрасному полу, которая однажды — об этом будет вам поведано ниже — едва не стоила ему жизни. Не унаследовал наш государь ни величия и силы своего прадеда, императора Карла, ни цепкого ума, коим в избытке обладал дед, Филипп Второй, и все же, хотя он и предавался развлечениям больше чем следовало, оставаясь глух к ропоту голодающего народа, к нуждам страдающих от скверного правления провинций и королевств, к распаду бескрайней испанской империи, к военным поражениям на суше и на море, — его благодушный нрав никогда не возбуждал к себе ненависти подданных, которые до конца дней любили короля, возлагая всю вину за свои злосчастья на неудачно выбранных фаворитов, министров и советников, на чересчур обширные пространства страны, притягивающие чересчур много врагов, или на собственное скотское состояние и испорченные нравы: самого Господа нашего Иисуса Христа, воскресни он и явись в Испании, не смогли бы они не затронуть.

Видел я в процессии и Оливареса, производящего внушительное впечатление и самим обликом своим, и сознанием всеобъемлющей власти, которой был он облечен и которая сквозила в малейшем движении его и самом беглом взгляде; видел и юного сына герцога де Медина-Сидонии, изящного графа де Ньеблу — вместе с цветом севильской аристократии он сопровождал августейшую чету. Было ему в ту пору лет двадцать с небольшим, и далеко еще отстоял тот день, когда, уже унаследовав родовой титул и сделавшись девятым герцогом, преследуемый завистью и недоброжелательством Оливареса, истомленный бесконечными притязаниями короны на свои процветающие владения — чего стоил один только Санлукар, куда причаливал «флот Индий»! — он поддался искушению заключить с Португалией тайный пакт, по которому Андалусия должна была отложиться от прочей Испании, и вступил в заговор, ставший причиной его бесчестья, разорения и прочих несчастий. За графом длинной вереницей следовали придворные кавалеры и дамы, а среди них — и фрейлины королевы. Едва глянув на них, я ощутил толчок в сердце, почувствовав присутствие очаровательной Анхелики де Алькесар. Она шла, грациозно придерживая колыхавшийся на широком гвардаинфанте подол желтого бархатного платья, затканного золотом, и ярче золота на предвечернем солнце горели под тончайшим кружевом мантильи локоны, всего несколько часов назад коснувшиеся моего лица. Потеряв голову, я стал было протискиваться сквозь толпу, пока не уперся в широкую спину бургундского стрелка. Анхелика прошла в нескольких шагах, не заметив меня. Я пытался встретить взгляд ее синих глаз, но они удалялись, так и не прочитав ни укоризны, ни презрения, ни любви, не безумия — словом, ничего того, что переполняло мою душу.