Мыс Трафальгар

Пушка номер одиннадцать готова. Подстраиваясь под колыхания палубы, Пернас и остальные тянут за тали, чтобы снова выкатить ее на позицию, и Маррахо как может помогает толкать ее; он уже успел, неизвестно где и как, ободрать себе пальцы. Рядом с ним, шустрый, как обезьянка, появляется пороховой юнга – мальчонка лет десяти-двенадцати, лицо все в саже, словно он выскочил из преисподней – и сует ему в руки два картуза, которые Маррахо, помедлив пару секунд – он не сразу понимает, откуда вдруг взялся ребенок среди всего этого безумия, – заталкивает себе под мышки и тут же чуть не роняет, потому что его снова отпихивают, чтобы колесом лафета не придавило ноги. Крррррр. Наконец он опять слышит. Сначала этот скрип лафета, потом какой-то странный звук, который оказывается стуком барабана, бьющего у подножия грот-мачты, трам, трататам, трам, трам, потом голос этого мальчишки-лейтенанта, Сандино, орущего как безумный: огонь, огонь, огонь. Бедный парень. Снова глянув в открытый порт, Маррахо видит полосатый черно-желтый борт английского корабля на половине расстояния пушечного выстрела – так близко, что, кажется, можно дотянуться до него рукой. Комендор Пернас опять нагибается к казеннику, все отодвигаются, в том числе и Маррахо – он слышит все лучше, – пушка подпрыгивает так, что, кажется, тали сейчас лопнут, и – бумммм-баа – ядро пошло, и на сей раз отчетливо видно, как оно попадает в борт английского корабля, вырывая кусок шкафута, и весь расчет орудия номер одиннадцать ревет от восторга, ага, сукины дети, нате вам, угощайтесь, самим-то не по нутру, а, моряки хреновы. В этот момент начинают стрелять другие орудия батареи, бумм-ба, бумм-ба, бумм-ба, и эти «бумм-ба» бегут, словно по цепочке, к носу и к корме, бумм-ба, бумм-ба, дым скрывает и врага, и друзей, а когда он рассеивается, люди уже прочищают и заряжают пушку, снова толкают ее к порту, и теперь у них все это получается согласованнее и увереннее, чем раньше, потому что глаза пугают, а руки делают, и человек способен в конце концов привыкнуть ко всему, даже к этому кошмару. Сейчас вроде бы все идет хорошо. И Маррахо начинает ощущать в себе какое-то особое чувство – нечто вроде привязанности – к людям, которые сражаются рядом с ним, дышат тем же пороховым дымом, кроют господа бога на чем свет стоит или молятся ему (в конце концов, это одно и то же); он обливается потом так, будто стоит под дождем, и, как и все, вопит от радости, ура, так вам и надо, сволочи, и в просвете дымовой завесы видит, что в борту у этого британского пса теперь зияет с полдюжины дыр, на деревянной обшивке бесчисленные выбоины, а один из больших реев перебит, парус повис, и половина его лежит на палубе.

–Да здравствует Испания! – хрипло завывает дон Рикардо Макуа. – Мы их сделали!.. Огонь!.. Да здравствует Испания!

Да здравствует Испания – это кричит и Николас Маррахо, передавая товарищам новый картуз, и сам поражается, услышав свой голос. Да я рехнулся – ору как попугай, вместе с этим сукиным сыном. И так же, как он, и Курро Ортега (который, кроме «Да здравствует Испания!», порой выкрикивает «Да здравствует Кадис!»), и все остальные несчастные – солдаты, стреляющие через порты из мушкетов, насильно завербованные, крестьяне, вырванные из своих домов, нищие, разный сброд, несколько дней назад вытащенный из таверн, приютов и тюрем, а теперь суетящийся вокруг пушек – здесь, в этой адской пасти, ревут как один: да здравствует Испания, мать-перемать-перемать-перемать, пресвятая дева Мария, матерь божия, молись за нас, грешных. И они кричат это, и говорят это, и шепчут это, опьяневшие от пороха, ужасаясь и врагу, и самим себе, а сами толкают пушки, суют в них ядра и стреляют, стреляют, ослепшие, оглохшие, отчаявшиеся, ныне и в час смерти нашей, аминь, вдруг точно поняв, что лишь самый дикий, самый жестокий, лишь тот, кто будет заряжать, и стрелять, и материться, и молиться быстрее и действеннее других, сумеет пережить этот день. Короче, они кричат «Да здравствует Испания!», но сражаются за собственную шкуру.

А может, в это мгновение Испания – это и есть собственная шкура и шкура товарищей, такая же почерневшая от пороха, как и своя. Стук барабана у грот-мачты. Покачивающиеся доски, по которым они ступают босыми ногами и которые защищают. А там, вдали, – дом, рыбацкая лодка, таверна, площадь, засеянное поле, к которым им так хочется вернуться. Семья – у тех, у кого она есть. Ненависть, которую они чувствуют к этому наглому английскому кораблю, вставшему между ними и теми, кто их ждет на земле.