Секретарь обкома

Старики стали высказывать свое, предлагать ещё что-то новое, фантазировать. Алтынов сказал:

— Мы, конечно, порядком здоровья отдали делу партии. Многие наши друзья и товарищи и жизнь за нее сложили. Но до чего же приятно видеть, во имя чего это все делалось! Откровенно говоря, когда листовочки мы оттискивали на «американках» да расклеивали их на заборах, рассовывали по карманам в толпе рабочих возле заводских проходных, и не думали мы, что доживем до такой жизни.

Они разговорились и не скоро разошлись по домам.

Василий Антонович, оставшись один в кабинете, позвал Воробьева и спросил, нет ли чего срочного.

— Срочного, Василий Антонович, ничего. Но вот… — Воробьев мялся.

— Ну, ну, говори, Илья Семенович? Неприятность какая?

— Кляуза, Василий Антонович.

— На кого же?

— Да на всех сразу. И на вас, и на товарищей Лаврентьева с Огневым. На меня даже есть, «Сидит цербер Сухорукий у клеенчатых дверей».

— Стихи декламируешь?

— Стихи, Василий Антонович. Сейчас принесу.

Воробьев принес с десяток исписанных на машинке листков, подал Василию Антоновичу.

— Целое сочинение. «В эти двери, как налимы, пролезают подхалимы. А за нею, нелюдим, — самый главный подхалим».

Василий Антонович прочел заглавие:

«Боярин Василий Десница и его дружинушка верная. Старинный сказ».

Дальше шла запевка:

• Шил Василий свет Отцович,
• По прозванию — Десница.
• Володел землей обширной.
• В ней водились зверь и птица.
• Было подданных сто тысяч,
• Мужиков трудолюбивых,
• Да ещё сто тысяч люду
• — Горожан-мастеровых.

• Да ещё таких, что пели,
• Да на гусельках играли,
• Да пером день-ночь скрипели,
• Все Десницу прославляли.
• Тех, кто целился в десятку,
• Да ни разу не промазал,
• Награждал Десница щедро.
• Сыпал им в карманы злато,
• Терема им возводил.

• Ну, а был один строптивец,
• Песнопевец, винопиец, —
• Тот ему не угодил.
• Не вонзал стрелу в десятку
• Подхалимства, сладкопевства,
• Был всегда свободен мыслью.
• Все по-своему судил.

• И расправился Десница с незадачливым пиитом,
• Раза два в ладоши хлопнул,
• Мальцу выдали по вые,
• Отослали в заозерье,
• В скиты дальние, лесные.

• Там пером гусиным, острым,
• Неподкупным и правдивым
• Эту песню он сложил.
• Пусть летит она, как птица.
• Пусть разит собой Десницу.

Василий Антонович читал и читал, листая страницу за страницей. Земля, которой володел боярин Десница, была очень похожа на Старгородскую область, образом Василия Десницы автор явно намекал на него, на Василия Денисова; в окружавшей Десницу дружинушке верной сочинитель хотел, чтобы угадывали Лаврентьева, Огнева, Сергеева, других ответственных работников. Да, был тут и Илья Семенович Воробьев: «Сидит цербер Сухорукий у клеенчатых дверей». «Ну и мерзавец, — подумал Василий Антонович, — даже искалеченную руку заметил, не пожалел человека».

Физически больно стало в сердце, когда дело дошло до описания жены Десницы. Сочинитель зло высмеивал «боярыню», ночную кукушку, которая всех дневных перекуковывала. Она тайком подкрашивала волосы, старательно затягивала полнеющее чрево, слыла в Десницыном царстве просветительницей, изучала фряжский да франкский языки, значилась покровительницей хранилища древностей.

Что и говорить, Десница правил своими землями отвратительно, бездарно, деспотически, проматывал денежки, выжатые из народа, мстил непокорным, душил вольнодумцев, истреблял таланты, главным законом в земле Десницы было: «Я так сказал, да будет так!»

— Злая штука, Илья Семенович. — Василий Антонович отложил листы. — Под копирку, значит. Это, должно быть, третий или четвертый экземпляр. Довольно слепо оттиснуто. Кто принес-то?

— По почте пришло. Штемпель старгород-ский.

— Отдай Огневу. Это по его ведомству. Пусть читает и наслаждается. Пока, Илья Семенович. До завтра. Я, пожалуй, поеду.

Но он не поехал. Он отпустил машину и пошел пешком. Мокрый снег бил в лицо, барашковый воротник быстро намок, шее было неприятно от этого. На тротуарах начиналась слякоть. Василий Антонович ничего не замечал, шел, слизывая с губ мокрые хлопья. «Старинный сказ» почему-то, он даже не мог объяснить почему, его очень ранил. Было обидно, было вяло, вдруг ощутились годы, которых до этого не замечал; их оказалось уже довольно много.