Секретарь обкома

— Странно, Вася. Сковывающий элемент! Ты же их не на бюро обкома приглашаешь, а домой, в свою семью. Люди даже могут удивиться: а где, интересно, семья у Денисова если ты всех нас разгонишь.

— Ну как — всех, Соня? А мы с тобой?..

— Мы? Я, например, надо полагать, буду занята на кухне. Вот и сиди с ними один. Так именно и будет — как на бюро.

— Ну ладно, — начал сдаваться Василий Антонович. — Шурка пусть. А…

— А без Юлии я просто не справлюсь. Ты же знаешь мои хозяйственные способности. Если хочешь, чтобы все было вкусно, надо просить Юлию…

— Ах, ещё и просить? Умолять, значит? Лучше тогда мы пойдем в ресторан.

— О да! Величайший ходок по ресторанам! Да ты боишься показать нос в ресторане, дорогой друг. Как бы чего не подумали о секретаре обкома, как бы не осудили.

Василий Антонович окончательно сдался.

— Действуй, Соня, как знаешь. Все отдается на твою полную ответственность.

И вот вокруг раздвинутого на одну доску обеденного стола сидят Владычин, Черногус, Суходолов с Еленой Никаноровной и он, Василий Антонович. Соня посидит-посидит, да и вскочит, умчится на кухню. Юлия появилась только на минуту — в кокетливом, обшитом кружевами белом передничке, в белой полотняной шапочке, раскрасневшаяся, яркая, но очень деловая. А Шурка куда-то ушел. Забрал Павлушку и чуть ли не с утра отправился. «Чего я тут буду сидеть среди сплошного начальства! — решил он. — Они к тебе придут, а не ко мне. Только помешаю». Как ни упрашивали, все равно ушел, упрямый черт.

Владычин одет просто и со вкусом: хорошо сшитый костюм, белая сорочка с подкрахмаленным воротничком, неброский, скромный галстук. «По-современному, культурно», — подумал о нем Василий Антонович. На Черногусе был его давно уже не новый, но тщательно вычищенный, отглаженный черный костюм, и тоже белая сорочка, и тоже галстук, не бьющий по глазам. А вот милейший Николай Александрович, товарищ Суходолов, директор химкомбината, советам секретаря обкома не внял. Елена Никаноровна позаботилась, видимо, о том, чтобы костюм муженька был отутюжен. Но заношенная, залоснившаяся темно-синяя ткань пиджака и брюк металлически-неряшливо поблескивала при каждом движении Суходо-лова, бордовый галстук, повязанный большущим толстым узлом, назойливо пламенел, рубашка была какого-то трудно определимого лилово-серо-голубого колера. И только доброе, большое, пухлое лицо Николая Александровича сияло, как ни у кого другого за столом. Он уже давным-давно заготовил себе провиант: на его тарелке были бутерброды с икрой, ломоть заливного поросенка, пара малосольных огурчиков, консервированный красный помидор; с боку он ещё примостил несколько ложек салату, налил в рюмки — себе и соседям: Василию Антоновичу и Черногусу, — нетерпеливо потирал руки в предвкушении удовольствия, какое ему приносила первая рюмка постоявшей в холодильнике водки.

— Ну где там женщины-то, ей-богу! — Он оборачивался к дверям, нетерпеливо покашливал.

Примчалась София Павловна, села на свое место. Ее сосед, Черногус, спросил, что София Павловна выпьет, и до крайности удивился, когда София Павловна ответила: водочки, конечно.

— Ну что ж, дорогие друзья… — начал было Василий Антонович, поднимая рюмку. Но Черногус его перебил:

— Извините, Василий Антонович. Вам, возможно, это сделать будет неудобно, а нам, гостям, это просто необходимо сделать. Я хотел бы, чтобы первым тостом за этим столом и в этом доме был тост за хозяйку, за чудесного человека, за Софию. Павловну. Да, да, это чудеснейший человек. Я не первый год работаю с Софией Павловной… правда, и не десятый… И София Павловна меня многому научила. Научила выдержке, научила… А что там говорить! Счастливец вы, Василий Антонович! С такой женой и горе — полгоря, зато если радость, так вдвойне. За вашу супругу! За ваше здоровье, София Павловна!

Застучали вилки и ножи. Пошли разговоры. Сначала о мелочах, затем о событиях более крупных. А дальше круг разговоров становился всё шире и шире, охватывая жизнь человечества в ее международных масштабах. Василий Антонович внимательно наблюдал за гостями — чтобы никто не скучал, чтобы никто не был забыт. Народ собрался, видимо, непьющий: Владычин после каждого тоста отпивал по четверть рюмочки; Черно-гус просто нюхал свою рюмку или из вежливости обмакивал в ней губу; у Елены Никаноровны была больная печень, и она пила только боржом, да и то непременно в подогретом виде. Сам Василий Антонович мог выпить три-четыре рюмки коньяку; но если выпивал пятую, то наступала вялость, апатия, и он должен был тогда идти спать; поэтому шагнуть за опасный рубеж Василий Антонович решался лишь в тех случаях, когда ему случалось простыть в области, промочить ноги, попасть под ливень.