Киномания

— Ясно… Мне кажется, я…

Он понимал, что его ответ выше моего разумения, но продолжал, не дожидаясь моей реакции.

— Есть и еще одна причина моей сдержанности. Вы пришли к нам, поскольку вас интересует Макс Кастелл. Уверяю вас, мы были бы готовы предоставить вам любую информацию о его ранних годах, если бы таковые материалы сохранились. Но, как я вам сказал, их нет. Далее, было бы в высшей степени неверно полагать, что творения позднего Кастелла связаны с нашим религиозным учением, хотя, как я вижу, именно к этому предположению вы склоняетесь. Поверьте мне, герр Кастелл очень быстро отошел от нашей веры, в особенности после отъезда в Голливуд. Там он стал частью совсем другой культурной среды — более мирской. Вероятно, это было неизбежно. Мы продолжаем уважать Кастелла за его мастерство кинематографиста. Вот почему я высоко ценю ваше предложение прислать копию «Иуды Йедермана». Но меньше всего мне бы хотелось, чтобы содержание фильмов Кастелла как-то соотносилось с нашим учением. Это было бы в высшей мере прискорбно.

— Так ваши доктрины… они тайные? То есть вы бы предпочли, чтобы я не задавал свои вопросы?..

— Тайные? — Он помедлил, взвешивая это слово, — Я бы, пожалуй, сказал… укрытые. Да, укрытые, как София на благословенной фреске. Как укрывают драгоценные рукописи, чтобы защитить их от губительного воздействия солнца. Мы не пропагандируем свою веру, чтобы вербовать новичков, профессор. Нам даже научных исследований не требуется. Есть материи, которые могут быть искажены не только откровенной предвзятостью, но и объективностью, продиктованной лучшими побуждениями.

Я почувствовал, что отчаянно краснею под его пристальным взглядом.

— Уверяю вас, доктор, я бы отнесся к вашему учению с полным уважением.

Он опять продолжил так, будто я не сказал ни слова.

— К счастью, наш век отличается материализмом, а следовательно — и широтой взглядов. Поэтому нет необходимости держать свои верования в «тайне». Напротив, таинственность лишь привлечет больше любопытных глаз. В этот демократический век все должно быть абсолютно открыто, верно? Хотя при этом публика едва ли понимает даже малую долю того, во что, по ее мнению, она имеет право совать нос. Если я вам скажу, что мы — катари, то поймете ли вы, что когда-то для нас означала тайна и почему даже сейчас мы предпочитаем оставаться в укрытии.

— Катари… — Я чуть было не попросил его продиктовать мне это слово по буквам.

Он внимательно смотрел на меня.

— Я полагаю, это имя мало что вам говорит.

Я ощущал, как пылают мои щеки. Никогда в жизни я еще не чувствовал себя таким глупцом.

— Кажется, кое-что я помню… говоря откровенно… нет, я… — И тут меня словно бы осенило. Он использовал это слово во множественном числе и произносил его по-латыни. Катари. Он имел в виду катаров, еретиков, против которых с таким неистовством ополчился отец Розенцвейг в своем маленьком трактате. Словно умоляя об интеллектуальной милости, я спросил: — Вы имеете в виду катаров?

Он снисходительно кивнул.

— Да, катаров.

Конечно же, я почти ничего не знал о катари, даже если называть их катарами. В этом вопросе я плавал, как первоклашка. Но мне вспомнился один пункт, который мог объяснить скрытность доктора Бикса. Пытаясь задать этот вопрос как можно вежливее, я спросил:

— Когда-то их, кажется, считали еретиками? В Средние века. Если не ошибаюсь, с ними как-то были связаны тамплиеры.

— Кем считались еретиками? — холодно спросил он в ответ.

— Церковью.

— Римской католической церковью, — вы хотите сказать. — Он сделал эту поправку так, чтобы ее весомость обрушилась на меня тонной кирпичей. — Они до сих пор считают нас еретиками. Ересь не исчезает просто так, с течением времени. Если ты был еретиком, то еретиком и останешься. Клеймо не исчезает. В Средневековье это было клеймом в буквальном смысле. Вот здесь! — Он с такой яростью указал себе на лоб, что я почти увидел, как пламя сжигает его плоть в том месте, где палец прижался к коже — прижался, надавил и повернулся. — Те, кого не сожгли — не сожгли заживо, — получали это клеймо на лоб пожизненно. В основном это были дети, отмеченные Каиновой печатью. Изгои, вынужденные странствовать по дорогам преследующего их мира. Многие из них голодали, многих на дороге забивали до смерти злые люди.

Его голос сорвался на высокие нотки, отчего у меня мороз пробежал по коже. Бикс относился к судьбе этих своих далеких единоверцев так, словно их страдания происходили у него на глазах. Он говорил, а у меня в памяти всплывали образы, виденные в церкви, — замученные, расчлененные тела, лица, сведенные судорогой боли. Пытаясь его успокоить, я предложил слабое утешение: