Киномания

У Жанет на лице появилась озабоченная гримаска.

— Но у меня больше ничего нет.

Я посмотрел на Шарки.

— У тебя в машине ничего не найдется?

— Поищи там под сиденьем, — сказал Шарки Жанет, — Может, чего и есть.

И она поискала. Там оказалась целая коллекция старой одежки, в основном женской и главным образом нижнего белья — бюстгальтеров, трусиков, комбинаций, каких-то зловещего вида кожаных вещиц… вероятно, романтические трофеи Шарки за целое десятилетие. Наконец Жанет нашла маленькую, с рюшиками, но вполне приличную блузочку. Она была не очень чистой, но Жанет решила с этим смириться. Даже не попросив меня отвернуться, она стянула через голову футболочку, потом задумалась и спросила:

— А как ты думаешь, мне понадобится?.. — Она выудила из кипы помятый лифчик и, держа его за бретельки на вытянутой руке, вопросительно помахала им у меня перед носом, словно то был мертвый зверек. В этот момент она прекрасно обходилась без сей части женского туалета.

— Пожалуй, не надо, — ответил я, отметив про себя, что у вещицы довольно грязный вид. Она с облегчением бросила его и продолжила надевать блузочку.

Шарки, которому пришлось наблюдать переодевание Жанет в зеркало заднего вида, одновременно ведя диалог с извилистой дорогой, протянул назад руку, чтобы ткнуть меня в бедро.

— Так, значит, вы очень близко знакомы.

Дорога, отходившая на восток от прибрежного шоссе, устремлялась то круто вверх, то вниз, уводя нас все дальше и дальше от пляжей. Вдалеке между гор все еще порой мелькал прохладный океан, а вокруг нас потрескивал сухой воздух, нагретый до невозможности. Солнце высушило кустарники, превратив их в коричневатые прутики, готовые, как трут, вспыхнуть при первом удобном случае. На петляющей дороге в конечном счете появился знак «Школа святого мученика Иакова», указывавший на небольшой овражек, вокруг которого выстроились эвкалипты. Еще три мили по горным серпантинам, и мы оказались у массивных сетчатых ворот с названием школы наверху. Под ним мелкими буквами было написано: «Основана Святым Орденом Сироток бури, 1932». А еще ниже маленькая табличка гласила: «Студия „Дрозд“».

На воротах виднелась коробочка домофона. Я вышел из машины и нажал кнопку; мне ответил скрипучий мужской голос, я назвал себя и, услышав звонок, толкнул калитку. Мы поехали вниз по усыпанной гравием дорожке; она заканчивалась небольшой парковочной площадкой перед приземистым деревянным зданием, выкрашенным в красный цвет.

— Здесь я встречался с Данклом, когда приезжал, — сказал Шарки, — Дальше меня не пустили.

Из окошка выглянул охранник, нахмурился.

— Мне говорили о приезде двух человек, — грубовато заметил он.

— Это моя приятельница. Она со мной, — сказал я.

Он обвел нас неодобрительным взглядом, но дал знак выйти из машины.

— Я сообщу о вашем прибытии в главное здание. — Он махнул двум ребятишкам (девочке и мальчику лет десяти, как мне показалось), ждавшим нас на парковке. Каждый из них держал за уздечку лошадь — одна в яблоках, другая гнедой масти. Мы вышли из машины, и Шарки обратил мое внимание: кроме нашего на парковке есть еще одно транспортное средство довольно необычного вида: пыльный черный фургон с атомными грибами на задке и по бокам. Поверх краски были нарисованы какие-то загогулины, которые я не без труда идентифицировал с буквами ХМУС.

— Видишь? — сказал Шарки — на него увиденное явно произвело впечатление. Когда я дал ему понять, что мне это ничего не говорит, он объяснил так, будто втолковывал мне азбучные истины. — Это же «Вонючки» — их фургончик.

Жанет посмотрела на меня вопросительным взглядом, но ответил ей Шарки.

— «Хор мальчиков „умираем сейчас“». Класс. Что они здесь делают?

Двое детей дали нам знак идти за ними. Они повели своих лошадей по тропинке, а мы пошли следом.

— Вы учитесь в этой школе? — спросил я.

— Да, сэр, — робко ответил мальчик, и больше — ни слова.

На ребятишках была одинаковая одежда — широкополые соломенные шляпы, серые шорты и белые футболки. На футболках выше нагрудного кармана красовалась уже знакомая мне эмблема — мальтийский крест. Их легкие одеяния являли собой сострадательную уступку жаре. Носить под калифорнийским солнцем то же, что в Цюрихе, было бы невероятно тяжко. Но если одежда здесь была другой, то в поведении сквозила та же самая вымуштрованная неулыбчивость. Они в молчании ковыляли рядом с нами, опустив глаза, храня на лицах замкнутое выражение.