Киномания

— Опять это бредни отца Розенцвейга?

— Частично, частично. Многое я и сам нашел. У меня есть колоссальная книга о тамплиерах. Если хочешь — можешь взять почитать. Крупнокалиберная наука. Утверждается, что они были в сговоре с дьяволом. По крайней мере, власти хотят, чтобы мы именно так об этом думали. Черная месса, кровь девственницы и все такое.

— Так ты хочешь сказать, что кино придумали они.

— Ну, что-то типа. Скажем, комбинацию волшебного фонаря и зоетропа. Может, эта штуковина и работает от парапсихологической энергии. Может, тамплиеры в старину делали фильмы из чистой астральной проекции.

— Шарки, ты что, и в самом деле в это веришь?

— Я допускаю такую вероятность, — ответил он.

— А что Клер? Ты с ней об этом когда-нибудь говорил?

— Да знает она обо всем этом. Она знакома с Розенцвейгом. Они об этом по-всякому спорили. Но стоит зайти слишком далеко в смысле потусторонности, как она надевает шоры на глаза. Она, конечно, голова, но и у нее есть свои пределы. Она их называет своими «стандартами».

— А ты не веришь в стандарты.

— Стандарты — это для боксеров. Клер — настоящий боксер. Она любит хорошую драчку. Ее хлебом не корми — дай подраться. Что до меня-то я сажусь поудобнее и получаю удовольствие. Ты только пойми меня правильно. Если ты спросишь, то я тебе скажу, что Клер — высший класс. Вся разница между нами в том, что, по моему мнению, кино — это нечто большее, чем видит глаз, — А потом, подмигнув и присвистнув: — Как с этим вампиром, а?

— Каким еще вампиром?

— Я говорю о старине Макси-Шмакси фон Касле. «Пир неумерших».

— Ах, это. Ну и что Касл?

— Ты думаешь, Макси ничего об этом не знал?

— О чем?

— О средневековом кино. У него-то точно было средневековое вино, если я в этом хоть что-нибудь понимаю. Парень, который умеет так проявлять скрытое изображение, непременно должен быть в контакте со сверхъестественными силами. Иначе невозможно понять, как черное может быть таким черным.

— Ты видел эту картину?

— Конечно. Как только она к нам попала. В этой картинке были такие кадры — закачаешься. Ну, например, сцена в спальне. Это что-то!

— Да, Клер мне говорила.

— Она тебе его не показывала?

— Не то чтобы показывала. Я ухватил кусок последней части. Так что толком я его и не видел.

— Ну, такие кино можно и не смотреть целиком. Это как бульонный кубик для глаза. Везде одинаковой крепости.

— Вот что странно — Клер его уничтожила.

Шарки прореагировал мгновенно.

— Ничуть не удивлен. Она, наверно, от страха в штаны наложила.

— Брось ты. Ничего страшного там не было. Даже крови почти не видать.

— Я говорю об эстетических принципах. А для Клер это важнее крови. Ты видел сцену с колом в конце? Разве вся ее ин-тел-лек-туальная болтовня — не протест против такого мозгокрутства? — И потом, заметив мое любопытство: — Послушайся моего совета — никогда не говори об этом с Клер. Она тебя выкинет из своей постели. Знаю по собственному опыту.

Но я заговорил об этом с Клер — просто не мог удержаться. Я полагал, что лучше всего подойти к интересующей меня теме издалека, а потому решил, что безопаснее всего начать с Лепренса. Но не успел я произнести его фамилию, как она смерила меня таким взглядом, что я сразу же представил себя в изгнании — на кушетке в гостиной.

— Ты говоришь о том типе, что вывалился из поезда и пропал?

— Я так понимаю, что никто не знает — вывалился он или…

— Конечно, он не вываливался. Его укокошили иезуиты, да? Или испанская инквизиция? Или розенкрейцеры? Как тебе Шарки рассказал эту историю на сей раз?

— Ты хочешь сказать, он все это выдумал?

— А ты как считаешь?

— Но Лепренс-то был. Я про него нашел.

— Ну да, был. А потом исчез. И что с того? Из этого не вытекает, что его умыкнули на летающей тарелке. У меня был дядюшка — Осберт, тоже исчез. Убежал с женой мясника.

— Но со священником-то ты встречалась — с Розенцвейгом?

— Во-первых, он не был священником. Он только называл себя священником. А на самом деле был сумасшедшим. А во-вторых, заткнулся бы ты лучше, пока меня не вырвало.

— Шарки говорит, что Розенцвейг принадлежал к какой-то секте, которая преследует тебя с самого Парижа.

— Ну конечно! Это потому, что я знаю тайну тридцати девяти ступенек ^{80} .

— Так преследует или нет?

---