Киномания

— Но как именно работаете? — спросил я. Мне доводилось видеть фильмы-компиляции, склейки фрагментов из самых разных источников. Они были главным элементом системы обучения, любительскими упражнениями в дешевом кино. Я не мог поверить, что подобная пища удовлетворяет его творческий голод. — Что можно делать с этими лентами — только склеивать кусок с куском?

— Но склейка таит в себе такие возможности! Вы и представить себе этого не можете, и я тоже не мог, пока мое искусство не свелось наконец к одному этому навыку. Если тебе нечем себя занять — а сколько лет прошло, тридцать с хвостиком? — ты научишься делать чудеса с бритвой, перочинным ножом, капелькой клея, обрывком пленки. Мы, конечно же, работаем без звука. Как оно и было вначале. Чистое кино. Образ и ничего, кроме образа. Это чистое искусство.

— А как насчет Unenthullte? С этим здесь не очень-то разбежишься?

Он посмотрел на меня удивленным взглядом.

— Вы знаете это слово?

— Я его узнал от Орсона.

— Ах, да. Он должен был запомнить. У него была слабость ко всяким фантомам. Как вы увидите, я не отказался от Unenthullte.

— Вы хотите сказать, что покажете мне свои творения?

— Если вы изучали мои второстепенные работы, то почему бы вам не познакомиться с моим magnum opus ^[58]?

Он с гордостью откинул занавеску, закрывавшую нижнюю часть монтажного столика. Там на полке стояли на ребре несколько коробок с пленками. Я наклонился, чтобы в сумрачном свете их рассмотреть. Названий не было — только номера.

— Это ваша работа? — спросил я.

— В ожидании мировой премьеры.

Я отыскал самый большой номер на коробке.

— И это все один фильм? Сорок две катушки?

— Точнее, сорок три. Но не все полные. Кое-где пленки всего на пять-десять минут. То, чего на тот момент требовал общий замысел фильма.

— И этот фильм завершен?

— Скажем так: он готов к просмотру в любую минуту. Хоть сегодня, — Он почти с нежностью добавил: — Теперь вы понимаете, почему я опасался — не увезли ли вас? Полжизни я ждал публики. Вас.

Я не мог не восхищаться хорошей миной, которую он делал при плохой игре, изображая кинематографического Просперо в своем островном изгнании ^{373} . Я не сомневался, что за ироническим фасадом скрывалось давно уже разбитое сердце. Он был не из тех, кого легко полюбить, особенно в этой его ипостаси — униженный, дряхлый; но тем не менее я испытывал к нему жалость.

— Вы заслуживаете гораздо большего, — сказал я.

Он благодарно улыбнулся, но отмел мою любезность.

— Поначалу я очень себя жалел, оказавшись в таком убогом положении. Но со временем, когда стало поступать все больше и больше сырья, я понял: в моем распоряжении есть все, что может дать кино. Работы лучших и работы худших. И все это принадлежит мне. С помощью этих фильмов я создал себе живой музей современности: великие идеалы, нечестивая любовь, человеческая глупость. Чего еще желать?

Его показное смирение начинало раздражать.

— Чего еще? Ну хотя бы, если уж они не намерены выпускать вас отсюда (что само по себе преступление и позор), нормального оборудования. Да боже мой, вы ведь работаете здесь как дикарь.

— Именно! — пискливо выкрикнул он, хлопнув в ладоши. — Так наши варварские предки разбирали руины Рима, чтобы строить свои сараи, хлева, церкви. И все же я смотрю на свою работу как на фильм будущего. Наверно, французы назвали бы это cinema brutal ^[59] — способ, каким придется делать кино, если у нас вообще есть будущее.

Наконец-то он коснулся важной темы, которую мы пока не затрагивали. Я приберегал ее на потом.

— Вы хотите сказать — после две тысячи четырнадцатого? — К моему удивлению, он никак не прореагировал на эту дату. Мне пришлось объяснить, — Армагеддон, — сказал я, — Это дата Армагеддона. Так, по крайней мере, считает ваша церковь. — Он смотрел на меня недоуменным взглядом. На лице ничего, кроме полного непонимания, — Ваша церковь проповедует апокалиптическое учение, разве нет? Конец света. День гнева.

— Ах, да. Но вот что касается точной даты… Откровенно говоря, это попахивает педантизмом. Две тысячи четырнадцатый, две тысячи сто четырнадцатый, две тысячи двести четырнадцатый — дата не имеет значения. Важно лишь то, что конец света наступит непременно. Некоторые даже могут сказать, что он уже наступил. — Он смотрел на меня с глуповатым видом, желая убедиться, что я понял его мысль, — Религиозные войны, охота за ведьмами, лагеря смерти. Уж конечно, это символизировало конец единственного света, который имеет значение. Вы согласны? Великая Блудница ^{374} давно правит миром.

---

58 Главным трудом жизни (лат.).

59 Брутальное кино (фр.).