Темный карнавал

Эриксон почувствовал, что в нем появился как бы новый инстинкт. Инстинкт, лежавший за пределами его понимания. Ведь не было никакой логики в том, что каждый день необходимо идти в поле и косить пшеницу. Почему необходимо — все равно не понять. Что ж, надо — значит, надо. Он рассмеялся, покрепче ухватил рукоять косы своими большими натруженными ладонями, отправился на поле и принялся за работу, подумывая, уж не тронулся ли слегка умом. Черт побери, вроде бы поле как поле? Так-то оно так, да не совсем.

Быстро и незаметно летели дни. Работа стала для Эриксона привычной, необходимой как воздух. Но смутные догадки все чаще возникали где-то на самом краешке сознания. Как-то утром, пока отец завтракал, дети забежали в спальню поиграть с косой. Услышав их возню, Эриксон вскочил, быстро прошел в комнату и отобрал косу. Он так встревожился, что даже не стал их ругать, но с этого дня в доме коса была всегда заперта на замок.

Дрю больше не пытался отлынивать от работы и каждое утро шел на поле. Он косил как одержимый, а в голове проносились смутные разрозненные мысли.

Взмах косы, взмах, еще, еще... С каждым взмахом лезвие с шипением срезает ряд колосьев. Ряд за рядом, шелестя, ложится Эриксону под ноги. Взмах...

Старик и мертвые пальцы старика, сжимающие колос.

Взмах.

Бесплодная земля и золотая пшеница на ней.

Взмах.

Невероятное, немыслимое чередование зеленого и золотого.

Взмах.

Поле закрутилось перед глазами, мир стал тусклым и нереальным. Выронив косу, Эриксон стоял посреди желтого водоворота, согнувшись, как от сильного удара в живот, и глядя перед собой невидящими глазами.

— Я убил кого-то, — выдохнул он, падая на колени рядом с лезвием и хватая ртом воздух.

— Скольких же я убил?!

Раскалываясь на куски, мир в полной тишине крутился каруселью вокруг Дрю, и только в ушах звенело все громче и громче.

Молли чистила картошку, когда в кухню, шатаясь, волоча за собой косу, вошел Эриксон. В глазах у него стояли слезы.

— Собирай вещи, — пробормотал Эриксон, глядя себе под ноги.

— Зачем?

— Мы уезжаем, — тусклым голосом ответил Дрю.

— Как это, уезжаем? — не веря своим ушам, переспросила Молли.

— Помнишь, этот старик... Знаешь, чем он здесь занимался? Это все пшеница, эта коса — когда ею косишь, косишь чужие жизни. Срезаешь колосья, а гибнут люди. С каждым взмахом...

Молли поднялась, отложила нож и картофелину, осторожно сказала:

— Мы столько проехали, так долго голодали, ты так изматываешься каждый день на этом поле. — Она слабо попыталась перебить мужа.

— Там, в этом поле голоса, печальные голоса. Они просят меня не делать этого... Не убивать их...

— Дрю...

Он продолжал, будто не слыша:

— Пшеница растет как-то по-дикому, словно свихнулась. Я тебе не хотел рассказывать. Но что-то здесь не так.

Молли не отрываясь смотрела на мужа, в его пустые прозрачные глаза.

— Думаешь, я спятил? Но я и сам не могу в это поверить.

Господи Боже мой, я ведь только что убил свою мать.

— Прекрати! — попыталась прервать его Молли.

— Я срезал колос и понял, что убил ее.

— Дрю, — испуганно и зло вскрикнула Молли, — замолчи, наконец!

— Ох, Молли, Молли, — вздохнул он, и коса со звоном выпала из ослабевших пальцев.

Она подняла ее и торопливо запихнула в угол.

— Десять лет мы живем с тобой, десять лет. Все эти десять лет мы не ели досыта. Наконец-то у нас все как у людей, и ты что же, хочешь все сломать?

Она принесла Библию; шелест перелистываемых страниц напоминал шелест колосьев на ветру.

— Сядь и послушай, — сказала она и начала читать вслух, незаметно наблюдая за тем, как меняется лицо ее мужа.

Теперь она читала ему вслух каждый вечер.

Где-то через неделю Дрю решил съездить в город на почту и узнал, что его ждет письмо «до востребования».

Домой он вернулся сам не свой, протянул жене конверт и бесцветным голосом сказал:

— Мать умерла... во вторник днем... Сердце...

Потом добавил:

— Приведи детей и собери еды в дорогу. Мы едем в Калифорнию.

— Дрю... — Молли все комкала лист бумаги.

— Сама подумай — на этой земле ничего и никогда расти не может, а посмотри, что вырастает. И вырастает участками, каждый день ровно столько, чтобы успеть скосить. Я скашиваю, а на другое утро она уже растет заново. А в тот вторник, в тот вторник днем я как по себе полоснул. И услышал короткий крик. И голос, как у матери. И вот — письмо...