Орлиная степь

— Намек? — подмигивая, спросил Костя Зарницын.

— Намек! — подтвердил Зима. — Не нравится?

— Да нет, ничего… Намек дельный.

— Там, где просторно, действительно работать хорошо, — согласился Леонид. — Но дадут ли нам возможность работать хорошо на этом степном просторе?

— Понимаю, — сказал Зима, и лицо его потемнело от прилившей крови. — Директор нехорошо поступил, нехорошо! Ему уже сказано… Но ведь он, друзья, тоже новосел, он тоже учится работать в деревне.

Его тут же заглушили голоса парней:

— Плохо учится! На двойки!

— Почему он как цепной пес? Мы ему кто?

— Ему один Деряба хорош! — Они одной масти: рыжие!..

— Ну, попадись мне это мурло!

— Хватит! Довольно! — осадил Леонид расшумевшихся ребят и обратился к Зиме: — Спасибо, Николай Семенович, что догнали, а то, признаться, всю дорогу тошно было…

Зима соскочил с саней.

— Трогайте! До новой встречи!

— Приезжайте в степь! — пригласил Леонид.

— Чаем угощу! — пообещала Феня Солнышко.

Пока Зима разговаривал с ребятами, Ванька Соболь обследовал лед на Черной проточине. Увидев его в мокрых сапогах, Леонид спросил:

— Ну, как?

— Вчера держал и сегодня выдержит!

— А где же летняя дорога на Лебяжье?

— Степью. Вокруг озер.

— И много лишнего?

— Километров сорок…

— Ого!

В воздухе внезапно раздался свист и шум. Могучий сокол-сапсан, самый быстроходный из хищников, сложив крылья, со всей силой ударил с высоты, прицелясь на стайку тяжелых крякв, тянувшихся над Черной проточиной из бора в степь. Перепуганные утки с криком бросились в ближние камыши, но сокол все же сшиб крупного селезня и, взмахнув несколько раз крыльями, понес его в сторону, а в текучем воздухе над проточиной замельтешило, засверкало нарядное брачное перо…

— Сбил, стервец! — с досадой воскликнул Леонид.

— Ты пусти сначала тракторы без саней, — посоветовал Зима. — Для разведки.

— Так и сделаю…

Первым повел свой трактор Григорий Холмогоров, крутолобый парень с добрым, но серым лицом, отчего казался старше своих лет. Это был смелый, но сдержанный, осмотрительный, деловой парень — со всеми главными качествами разведчика. Ответив бригадиру на его приказ кивком головы, он спокойно спустился к проточине, вышел на лед и не спеша двинулся вперед. На противоположный берег проточины, за которой лежали уже лебяжьинские земли, он вышел под шумные хлопки в ладони и радостный гай всей бригады.

Вслед за Холмогоровым через проточину двинулся на своем тракторе Виталий Белорецкий.

Бригада и его наградила аплодисментами и одобрительными возгласами, когда он заслужил это, но уже гораздо в меньшей мере: всем стало ясно, что, ничего особенного на проточине не происходило. Ванька Соболь даже крикнул:

— За что тут хлопать-то? Дай дорогу!

Он быстро и лихо перетащил свои тяжело нагруженные сани по льду проточины. Вся бригада, окончательно убедившись, что опасения были напрасны, шумной толпой побежала следом, расплескивая на льду лужицы, и, пока Соболь, минуя разведчиков, опять занимал первое место в колонне, высыпала на другой берег.

— Давай смелей! Не задерживай!

— Гони-и-и!.. — полетело с той стороны.

С посветлевшим взглядом, потрогав ладонью грудь, Леонид сказал Зиме:

— Ну, отлегло!..

Уже без всякой тревоги он проводил Костю Зарницына с санями, Владимира Белоусова с вагончиком и, наконец, Репку с голубым баком для горючего… Распрощавшись с Зимой, он с улыбающимся лицом, радуясь удаче, пошел вслед за Репкой, который уже двигался по льду проточины. И вдруг, пронзая сердце Леонида, впереди раздался оглушительный, знакомый с детства треск, и огромный бак, закрывавший от его взгляда трактор, полез куда-то среди запрыгавших вокруг льдин, а в разные стороны от него — до берегов и камышей — хлынула пенистая вода…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

I

У синеватого мыса соснового бора, от которого уходила вдаль чистая, беспредельная степь, показалось Лебяжье. Когда-то это было большое и красивое село; теперь оно стало, может быть, самым неприглядным и неприютным в степном Алтае.

В Лебяжьем не осталось ни одной целой улицы: нигде не видно было больше десяти домов в ряду, чаще всего они стояли в одиночку среди пустырей, над которыми возвышались покинутые хозяевами старые, полузасохшие тополя, отчего все село казалось разбитым на отдельные хутора и заимки. В большинстве это были крестовые или пятистенные дома старинной рубки, покосившиеся или вросшие в землю, почерневшие, должно быть, насквозь от времени и сырости, с высокими завалинками и нередко с прогнившими тесовыми крышами, покрытыми мшистой плесенью с северной стороны. Лишь у некоторых из них сохранились резные наличники — чудо мастеров топора и пилы — да вкривь и вкось висели филенчатые ставни с едва приметными следами красок: в былое время они сверкали всеми цветами радуги. Но среди этих черных домов, от которых веяло стариной, там и сям виднелось жилье недавней стройки. Это были избенки, сколоченные из старья и утепленные камышом, приземистые саманушки и даже плетенные из вербняка халупы, обмазанные глиной с коровяком; у всех у них были крохотные оконца и плоские крыши, над которыми торчали невысокие трубы. Поблизости от жилья, а то и рядом стояли крохотные сарайчики и клетушки, зачастую с голыми стропилами, а вокруг торчали из снега, да и то не везде, шаткие оградки из хвороста.