Эдди, держа член в ладони, бросился в ванную, пока не успел испачкать все вокруг.
Когда, вымывшись, он вернулся в спальню, Марион лежала в той же позе на боку, почти не изменив положения. Он медлил, не зная, ложиться ли ему к ней. Но она, не шелохнувшись, сказала:
— Иди сюда.
Они лежали друг подле друга, глядя друг другу в глаза, чуть ли не целую вечность, по крайней мере он не хотел, чтобы это когда-либо кончилось. Все свою жизнь он вспоминал эти мгновения как пример истинной любви, которой не нужно ничего больше, которая не ждет, что кто-то другой превзойдет ее, — просто это было ощущение полного упоения. Никто не заслужил того, чтобы чувствовать что-нибудь лучше этого.
— Ты знаешь латынь? — прошептала ему Марион.
— Да, — прошептал он в ответ.
Она подняла взгляд туда, где над изголовьем кровати висела фотография того важного пути, которым не прошли ее сыновья.
— Скажи это мне по-латыни, — прошептала Марион.
— Huc venite pueri… — так же шепотом начал Эдди.
— Входите сюда, мальчики, — шепотом перевела Марион.
— …ut viri sitis, — закончил Эдди; он почувствовал, как Марион снова взяла его руку и положила себе на пах трусиков.
— …и становитесь мужчинами, — прошептала Марион. Она опять взяла его за затылок и прижала его лицо к своей груди. — Ведь ты так еще и не познал женщину, верно? — спросила она. — Я имею в виду — по-настоящему.
Эдди закрыл глаза, прижавшись к ее груди.
— По-настоящему — нет, — согласился он. Он волновался, потому что ему не хотелось, чтобы она подумала, будто он жалуется. — Но я очень-очень счастлив, — добавил он. — Это такое упоение.
— Сейчас ты узнаешь упоение, — сказала ему Марион.
Пешка
Что касается сексуальных возможностей, то шестнадцатилетний мальчишка способен на огромное число подходов за промежуток времени, который Марион, в ее тридцать девять лет, представлялся поразительно коротким.
«Мамочка моя! — восклицала Марион, отмечая почти постоянную и непреходящую эрекцию Эдди. — Тебе что, совсем не нужно времени, чтобы… восстановиться?»
Но Эдди и в самом деле не требовалось времени на восстановление; как это ни парадоксально, но он легко удовлетворялся и в то же время был ненасытен.
Марион была счастливее, чем помнила себя за все время после гибели сыновей. С одной стороны, она уставала и от этого спала лучше, чем когда-либо за последние годы. А с другой — она не предпринимала ничего, чтобы скрыть свою новую жизнь от Теда.
— Он не осмелится предъявлять претензии мне, — сказала она Эдди, который тем не менее побаивался, как бы Тед не предъявил претензий ему.
Бедняга Эдди, вполне понятно, нервничал из-за того, что их захватывающий роман протекал у всех на глазах. Например, когда после их любовных соединений на простынях в спальне собачьей будки оставались следы, именно Эдди брал на себя труд прачки, чтобы Тед не увидел предательских пятен. А Марион всегда говорила: «Пусть его думает: это я или миссис Вон». (Когда оставались пятна на простынях в хозяйской спальне дома Коулов, где причиной их появления миссис Вон быть не могла, Марион говорила: «Пусть его думает» — и это было более уместно.)
Что касается миссис Вон, то знала она или нет о совместных трудах в поте лица Марион и Эдди, но ее отношения с Тедом, не такие откровенные, теперь переменились. Если прежде миссис Вон пугливо и неуверенно пробегала по дорожке (и когда она шла позировать, и когда возвращалась после сеанса), то теперь она направлялась на каждый очередной сеанс со смирением собаки, готовой к побоям. А покидая мастерскую Теда, миссис Вон плелась к машине такой понурой походкой, что было ясно — ее гордость претерпела невосполнимый ущерб; впечатление было такое, будто именно сегодняшнее позирование погубило ее. Миссис Вон явно уже прошла, по терминологии Марион, период развращения и теперь находилась в завершающем периоде — позора.
Обычно Тед посещал миссис Вон в ее летнем доме в Саутгемптоне не больше трех раз в неделю. Но теперь эти посещения стали еще более редкими и заметно более короткими. Эдди знал это, потому что всегда исполнял обязанности водителя Теда. Мистер Вон проводил рабочую неделю в Нью-Йорке. Наилучшим временем для Теда были летние месяцы в Гемптонах, когда множество молодых матерей жило здесь без мужей, не баловавших их ежедневными приездами. Тед постоянным обитательницам предпочитал молодых матерей из Манхэттена, ведь приезжающие на лето оставались на Лонг-Айленде достаточно долго; «Идеальный отрезок времени для одного Тедова романа», — сообщила Эдди Марион.