Мужчины не ее жизни

И тут Эдди понял, что отличало портреты Марион от других рисунков Теда, и более всего от изображений миссис Вон. В них не было и намека на неугомонную похоть Теда. В ту пору, когда Тед рисовал Марион, он уже утратил страсть к ней. Вот почему Марион не была похожа на себя, по крайней мере для Эдди, страсть которого к Марион не знала границ.

— Хочешь какую-нибудь? Одну можешь взять, — сказал Тед.

Эдди не хотел — ни на одном из этих рисунков не было Марион, которую он знал.

— Я думаю, их надо отдать Рут, — ответил Эдди.

— Хорошая мысль. Эдди, ты полон хороших мыслей.

Они оба обратили внимание на цвет того, что пил Тед. Содержимое его почти пустого стакана имело цвет сепии — совсем как вода в фонтане миссис Вон. В темноте кухни Тед взял не тот подносик со льдом — он приготовил виски с водой из замороженных кальмаровых чернил, которые наполовину растаяли в его стакане. Губы Теда, его язык и даже зубы приобрели коричневато-черный оттенок.

Марион понравился бы этот вид: Тед на коленях перед унитазом в туалете первого этажа. Его рвотные звуки достигли Эдди в мастерской Теда, где шестнадцатилетний парень разглядывал рисунки.

«Господи боже мой, — говорил Тед в промежутках между спазмами рвоты, накатывавшими на него. — Это мне за крепкие напитки — с этого дня пью только вино и пиво».

Он не упомянул кальмаровых чернил, что показалось Эдди странным, ведь рвало его вовсе не от виски, а от чернил.

Для Эдди вряд ли имело какое-то значение, сдержит Тед свое обещание или нет. Однако, отказываясь от крепких напитков, он сознательно или бессознательно следовал остережению Марион, которая советовала ему пить поменьше. Больше Теда Коула не лишали прав за езду в пьяном виде. А когда в машине с ним была Рут, он вообще не брат в рот ни капли.

Как это ни печально, но как только Тед начинал умерять свои алкогольные аппетиты, то тут же возрастали его сексуальные, а долгосрочный эффект увеличившихся сексуальных аппетитов был для Теда опаснее, чем его пьянство.

Такое завершение вечера казалось более чем соответствующим долгому и тяжелому дню: Тед Коул на коленях блюет в унитаз. Эдди пожелал Теду спокойной ночи, вложив в интонацию своего голоса чувство превосходства. Тед, конечно же, не мог ему ответить — этому мешали сильнейшие рвотные спазмы.

Еще Эдди заглянул к Рут, даже не думая, что, заглянув вот так, на секунду, он видит ее в последний раз — на ближайшие тридцать с лишним лет. Он ведь не мог знать, что уедет еще до того, как Рут проснется.

Утром Эдди собирался вручить Рут подарок его родителей и поцеловать ее на прощание. Но Эдди много чего собирался. Несмотря на свой опыт с Марион, он по-прежнему оставался шестнадцатилетним мальчишкой, который недооценивал эмоциональную непредсказуемость момента, ведь в его жизни еще не было таких случаев. Стоя в комнате четырехлетней девочки и глядя на нее, Эдди было легко представить себе, что все будет хорошо.

Мало есть в мире вещей, настолько, на первый взгляд, не поддающихся никаким внешним воздействиям, как детский сон.

Нога

Это произошло в последнюю августовскую субботу лета 1958 года. Около трех часов ветер переменился с юго-западного на северо-восточный. Эдди О'Хара в полутьме своей спальни уже больше не слышал шум прибоя, потому что только южный ветер доносил звуки моря в глубь суши до Парсонадж-лейн. А Эдди знал, что дует северо-восточный ветер, потому что ему было холодно. Да, конечно, его последняя ночь на Лонг-Айленде должна была походить на осеннюю, но Эдди не удавалось проснуться в достаточной мере, чтобы вылезти из кровати и закрыть окна спальни. Вместо этого он плотнее натянул на себя тоненькое одеяло, свернулся калачиком и, дыша в холодные, сложенные чашечкой ладони, попытался погрузиться в более глубокий сон.

Несколько секунд, а может быть, минут спустя ему приснилось, что рядом с ним спит Марион, но что она встала с постели, чтобы закрыть окна. Он вытянул руку, чтобы нащупать теплое место, наверняка оставленное Марион, но кровать была холодной. Потом Эдди услышал, как закрываются окна, а потом — как задвигаются шторы. Эдди никогда не затягивал штор, он убедил Марион оставлять их открытыми. Ему нравилось смотреть на спящую Марион в слабом предрассветном сиянии.

Даже в самый разгар ночи — а три часа это и есть самый разгар ночи — в комнате Эдди брезжил свет, по крайней мере, в этой полутьме можно было разобрать очертания мебели. В изголовье кровати можно было различить тень, напоминавшую гусиную шею, — ее отбрасывала лампа, стоявшая на прикроватном столике. А дверь в его спальню, которая всегда оставалась приоткрытой (чтобы Марион могла услышать, как Рут зовет ее, если бы Рут позвала), была подклинена полоской темно-серого света. Это был весь свет, которому удавалось проникать издалека по длинному коридору, хотя источником его и был всего лишь едва горящий ночник в хозяйской спальне, но даже такому свету удавалось пробиваться в спальню Эдди, потому что дверь в комнату Рут тоже всегда была открыта.