Роман лорда Байрона

«Что! — воскликнул Подопечный мистера Бланда. — Какие еще претенденты? Кто предъявил эти свидетельства, как вы их называете?»

«Получены они от некоего Джона Фактотума, без обратного адреса, от имени…»

«От чьего имени?»

«От имени лорда Сэйна. Молодой человек! Поверьте мне: какие бы подлоги и фальсификации этот проходимец ни замышлял, успеха он не добьется — все они будут последовательно рассмотрены и отвергнуты как не стоящие ни гроша!»

Али обратился к юристу с настоятельной просьбой пояснить, на что ему придется жить до решения суда, на какие средства содержать Жену с Ребенком, а также каким образом усмирить Кредиторов. Мистер Бланд подтвердил, что довольно долго, хотя и не вечно, ему доведется питаться Воздухом: тяжба Али с Кредиторами в Суде лорда-канцлера будет нелегкой.

Ибо Кредиторы Али также прибегли к помощи Консультантов — отнюдь не столь великодушного и жизнерадостного склада, образцом коего служил мистер Бланд, но — как вскоре Али довелось убедиться в этом — напоминающих свору разъяренных шавок, что рвутся перегрызть горло острыми клыками, вонзить железные когти — не зная пощады! С их подачи не замедлил появиться бейлиф с поручением наложить арест на имущество новоиспеченного Главы Семейства и на прочие ценности, которыми вышеназванная свора могла бы поживиться. Бейлиф налепил на двери дома Али Уведомление о своем праве собственника и, подобно беспокойному немецкому духу, побесчинствовал всюду: вторгся, невзирая на попытки камердинера и повара загородить ему вход, и уселся на стул посреди Зала, положив на колени свой потертый жезл и широко расставив ноги, — снять шляпу он почел неуместным и сдвинул ее набекрень жестом не менее вызывающим, чем его ухмылка. Уже этого было довольно, чтобы довести юношу до умоисступления, — Али приходилось миновать стража всякий раз, как он покидал дом и возвращался обратно, — не только видеть, но и втягивать в ноздри запах этого Миноса своей будущей жизни, однако наисильнейший страх Али испытывал не перед ним. Боялся он того, кто представал перед ним лишь в Зеркале, когда он туда заглядывал, — и как с ним противоборствовать, он не знал!

«Я чем-то тебя обидела? — спросила как-то Катарина мужа к концу дня, прошедшего в гнетущем молчании, видя, что Али готов взорваться. — Скажи мне».

«Обидела! — резко оборвал ее супруг. — Что же, ты полагаешь, будто это единственная причина, побуждающая мужчину хранить молчание? Тебе ли не знать, какое бремя на меня возложено! Ты разве этого не видишь, не чувствуешь? Не замечаешь, как я напрягаю все силы, лишь бы его выдержать? Дозволь мне хотя бы выказывать время от времени, как нелегко мне приходится, — дозволь быть иной раз скупым на слова или даже забыть об учтивости — быть грубияном я не собираюсь, — но наберись терпения».

«Я сделаю все, что смогу, — заботливо ответила Катарина, — и буду, какой тебе хочется».

Этот ответ — похожий на арифметическое уравнение — произвел на душу Али действие, сходное с химической реакцией, когда кислота и щелочь, с виду невзрачные и безобидные, соединившись, немедля начинают пениться, источать зловоние и переливаться через край сосуда. Он не мог вымолвить ни слова — не мог поставить ей в укор терпение и преданную готовность, — но почувствовал себя задетым и униженным — короче, отчаявшимся, хотя отчаяние это определить было трудно. Изо дня вдень, встречая молчаливые, но упорные упреки Жены, облеченные в форму мягких увещаний (бейлиф меж тем по-прежнему восседал у входа каменным Идолом, и от его бесстрастного взора не ускользал ни один пустяк), Али сознавал себя кругом виноватым, однако, бессильный вести себя иначе и предугадывать дальнейшие свои поступки, был словно застигнут между Огнем и Льдом — это настолько терзало его душу, что, бросив на Катарину разъяренный взгляд, отражение которого со странной Жалостью видел у нее на лице, он выбегал мимо невозмутимого бейлифа на улицу.

Под этим злосчастным кровом в урочное время Катарина, леди Сэйн, разродилась Дочерью — в окружении пожилых многоопытных родственниц: их было три, как и полагается в подобных случаях, дабы предречь Судьбу младенцу и, перерезав Нить, связующую его с матерью, заставить «дышать тяжелым воздухом земли», — чему подчинилась и новорожденная, разразившись первым плачем, донесшимся и до кухонных помещений внизу, и до гостиной, которую, как свойственно всем будущим отцам, погруженный в раздумья Али мерил шагами из угла в угол. Однако отцом Али был не таким, как все прочие, и той ночью или уже утром (когда ему сообщили новость, последние звезды на небе померкли, с улицы доносился привычный стук карет и раздавались выкрики ранних торговцев) в груди у него боролись противоречивые чувства. Потом он поднялся наверх, но у двери спальни, где лежала его супруга, остановился — и долго не мог заставить себя войти, глядя на диво дивное, на эту крошку в руках матери, бесконечно малую молекулу, на атом жизни — на ребенка, которого не мог признать своим, но не мог и презреть и отвергнуть.