109  

— Эта манера Гвина, — начал Ричард, приспосабливая поудобнее свой блокнот, — когда он смотрит на что-нибудь завороженно: на яблоко или карандаш. Как ребенок. Давно он так делает?

— Его жутко доставало, когда люди говорили, что его книги такие простые. И он как-то сказал, что писал их, как будто писал детскую книжку. Так или иначе, это началось тогда.

— …А насчет столярного дела. Он что, и вправду столярничает?

— Никогда. Только один раз, совсем немножко… Он сказал кому-то, что сочинять — это все равно что столярничать, и поэтому решил обзавестись кое-каким столярным инструментом на случай, если его спросят, действительно ли он столярничает. Вот тогда он, кажется, что-то смастерил.

Морщинки на лбу женщины иногда служат чем-то вроде пунктуации к ее речи: подчеркивают отдельные слова, ставят ударение в нужном месте, восклицательные или вопросительные знаки.

— Почему ты в него влюбилась?

В отличие от Ричарда Деми переоделась к ужину: на ней был обтягивающий серый кардиган, легкая серая юбка. Туфли лежали на полу, сохраняя характерную позицию ее ступней: пятка к пятке под тупым углом. Сначала она сидела, поджав ноги, потом приподнялась, встала на колени и отвернулась к окну. Облокотившись на узкий подоконник, Деми стала смотреть в окно. Ричард смотрел на ее бедра — две дороги, уходящие в туннель юбки. Где у женщины центр, подумал он: где центр ее притяжения? В разных местах. В глубине ее рта, в легко вздымающейся груди. В том небольшом промежутке между бедрами, не заполненном плотью, по форме напоминающем узкий бокал для коктейля, где бьет невидимый живой родничок обжигающего напитка… Отложив ручку, он подвинулся к Деми. Их щеки почти соприкасались.

— Я могла сюда прийти в любую минуту. Я знала, что здесь все будет точно таким же, каким было всегда. Люди считают, что таким, как я, не нужно бороться. Но я боролась. О, не беспокойся, я могу рассказать тебе пару историй. Какое-то время… я чувствовала себя совсем потерянной. Я и до сих пор живу только сегодняшним днем. Только сегодняшним днем.

Оба шумно перевели дух.

— Смотри, — сказала Деми.

Ричард посмотрел. За узким переплетом окна, напоминающего церковный витраж, было заиндевевшее поле, высокая пихта, ущербная луна, клочок облака и шпиль какого-то здания. Шпиль выглядел так, будто у него, в отличие от других высоких зданий в округе, было особое предназначение — указывать в небеса. Как указующий перст…

— Это церковь Святого Бодольфа в Шорт-Крендон. Видишь? Над ней сейчас как раз проплывает облако. Я обычно ездила туда вечером верхом на Эстер: это моя пони. Дальше ездить мне не разрешали. И я каждый раз думала, что если успею вернуться прежде, чем Нэнни Смит подаст чай, то…

— То что?

— Ну, в общем. Что у меня будет счастливая жизнь.

Это было романтично, но за окном была зима.

— Хочешь кокаина? — спросил Ричард.


Существуют разные жанры небес, и разные жанры автосигнализации, и разные жанры всех прочих вещей, так что неудивительно, что есть разные жанры похмелья. Трагические трактовки похмелья, в той или иной степени оттененные иронией. В эпическом жанре к вечеру второго дня герой по-прежнему сидит за столом, потирает лоб кончиками пальцев и твердит про себя что-нибудь вроде «боже, о боже». Есть футуристические похмелья, похмелья, от которых бросает в дрожь и стынет кровь в жилах, похмелья в жанре «психологический триллер». Есть эротические похмелья. Возможно, есть похмелья, протекающие в декорациях секс-шопа или помойки. Бывают похмелья скучные, как дождь… С другой стороны, не все жанры сочетаются с похмельем. Так, например, нет похмелья в жанре «вестерн». В жизни похмелье обычно склоняется к жанру, который литературе дается с трудом, так что к этому жанру — трагикомедии — литература обращается не часто: все эти «Мерфи», «Превращения», «Третьи полицейские» или «Пригоршни праха»…[8]

Поначалу Ричарду казалось, что его похмелье может обрести относительно комфортабельное жанровое пристанище: «тайны загородной усадьбы». В конечном счете, каждое похмелье — это тайна, каждое похмелье — это детективный роман. Но когда Ричард, повернувшись на бок, вывалился из постели на пол, как только он поставил отечную, дрожащую белую ногу на линолеум, стало совершенно очевидно, что он оказался в фильме ужасов, притом малобюджетном: снятом ручной камерой, дешево озвученном и с плохим освещением. Со двора доносилось холодное стальное цоканье копыт. В этом фильме Ричард пару веков назад изнасиловал подружку святого отца. И теперь превратился в проклятый портрет заживо сожженного виконта, хранившийся в дальнем углу потаенного чердака. Или в несчастного конюха — измученного, обессиленного, на него помочились и бросили умирать в полуразвалившейся лесной хижине под охапкой гнилой соломы. Ричард смутно помнил, что ночью случилось что-то хорошее и что-то плохое. Над раковиной висело зеркало: Ричард подошел и уставился на отупевшего упыря, обитавшего по ту сторону зеркала. Остатки не выпавших накануне волос стояли дыбом, а омерзительно кривившиеся губы были словно покрыты инеистой коростой. И уж конечно, он никак не мог не заметить, что на его лице красуется новый фингал.

  109  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×