V.

— И вы влюбились в нее.

— Поначалу. Но потом эта кожа — кричащее богопротивное скопище узоров и красок — встревает между тобой и той ее частью, которую ты думаешь, что любишь. И вскоре — наверное, даже, через несколько дней — все становится настолько невыносимо, что начинаешь молиться всем известным тебе богам, чтобы они послали на нее проказу. Содрали кожу и превратили эти татуировки в кучу красно-лилово-зеленых ошметков, обнажив пульсирующие вены и связки, открыв их наконец для твоих глаз и прикосновений. Извините. — Он не смотрел на нее. Дул ветер, занося через стену дождь. — Пятнадцать лет. Это было сразу после того, как мы вошли в Хартум. Я повидал много гадкого за время восточных кампаний, но ничто не могло сравниться с этим. Мы должны были освободить генерала Гордона, — о, я полагаю, вы были тогда совсем крошечной девчушкой, но наверняка читали об этом. О том, что сотворили с этим городом махдисты. С генералом Гордоном и его людьми. Я заболел тогда лихорадкой, и во время кризиса болезни я увидел всю эту падаль и порчу. И мне вдруг захотелось выбраться оттуда, — будто мир аккуратных пустых скверов и энергичных контрмаршей выродился в разгул безумия. У меня всегда были штабные друзья в Каире, Бомбее, Сингапуре. И через пару недель подвернулось это исследовательское дело, и меня в него взяли. Я, понимаете ли, всегда умудрялся влезать в такие мероприятия, где морскому офицеру, казалось бы, делать нечего. В тот раз мы должны были эскортировать группу гражданских инженеров в одну из худших стран мира. О, дико и романтично! Контурные линии и изобары, штриховки и цвета на тех местах карты, где до этого были лишь белые пятна. Все — для Империи. Такой род занятий, наверное, всегда скрывался у меня в глубине души. Но в армии я об этом не думал, а знал лишь, что хочу оттуда выбраться. Все хороши клясться святым Георгием и кричать, что пощады Востоку не будет, но солдаты махдистской армии тараторили о том же — правда, по-арабски, — и они доказали это в Хартуме.

Слава Богу, он не заметил ее гребень.

— У вас есть карты Вейссу?

Он заколебался.

— Нет. Никаких данных. Ни в Министерстве иностранных дел, ни в Географическом обществе. Только доклад о провалившемся деле. Помните: это нехорошая страна. Нас было тринадцать, когда мы пришли туда, и лишь трое вернулись. Я, мой заместитель и один гражданский, имя которого я запамятовал и который, насколько я знаю, исчез бесследно с лица земли.

— А ваш заместитель?

— Он жив, но он — в больнице. Давно в отставке. — Последовало молчание. — Вторую экспедицию так и не снарядили, — продолжал Годольфин. Политические причины, — кто их знает? Никому нет дела. Я выбрался оттуда без потерь. Мне сказали, что это была не моя вина. Я получил даже личную грамоту от Королевы, но потом все это заглохло.

Виктория с отсутствующим видом похлопала себя по ноге.

— И вся эта история имеет отношение к вашей, м-м-м, теперешней шпионской деятельности?

Неожиданно он как-то постарел. Сигара потухла снова, и он выкинул ее в траву. У него задрожали руки.

— Да. — Он беспомощным жестом указал на церковь, на ее серые стены. Вы можете оказаться кем угодно, и, значит, я поступил неразумно.

До Виктории дошло, что он ее боится, и она с решительным видом наклонилась к нему.

— Те, кто наблюдают за кафе, они из Вейссу? Эмиссары?

Старик принялся грызть ногти — медленно, методично и аккуратно, делая надкусы центральным верхним и боковым нижним резцами вдоль безупречного дугообразного сегмента.

— Вы что-то о них разведали? — продолжала умолять она. — Нечто, о чем не можете рассказать? — Ее голос, полный сострадания и накала, звенел в маленьком садике. — Вы должны позволить мне помочь вам. — Хрум, хрум. Дождь уменьшился, а потом и вовсе стих. — Откуда вы знаете, что вам не сможет помочь генеральный консул? Пожалуйста, позвольте мне хоть что-нибудь сделать. — Через стену влетел ветер, осиротевший без дождя. В бассейне что-то лениво плескалось. Девушка продолжала свой пылкий монолог, а старик Годольфин покончил с правой рукой и переключился на левую. Небо над их головами начинало темнеть.

IV

На восьмом этаже пятого дома по Пьяцца делла Синьориа было темно и пахло жареным осьминогом. Эван, пыхтя, преодолел последние три пролета лестницы. Чтобы найти дверь отца, ему пришлось сжечь четыре спички. Вместо карточки, которую он ожидал увидеть, на двери висела бумажка с потрепанными краями и одним словом — «Эван». Прищурившись, он с любопытством смотрел на нее. В коридоре стояла тишина, если не считать дождя и поскрипываний дома. Он пожал плечами и попробовал дверь. Она отворилась. Пройдя на ощупь внутрь, Эван нашел газовый рожок и зажег его. Комната оказалась обставленной довольно убого. На спинке стула висели брюки, наброшенные как попало, а на кровати лежала белая рубаха с раскинутыми в разные стороны рукавами. Никаких других признаков того, что здесь живут — ни чемоданов, ни бумаг. Озадаченный, Эван сел на кровать и попытался думать. Он вынул из кармана и перечитал телеграмму. Вейссу. Единственный ключ. Может, старый Годольфин и впрямь верил в существование этого места?