Зимняя сказка

За рекой мерцали в лунном свете похожие на огромных светлячков небоскребы. Хардести продолжал тосковать по маленькой официантке, Прегер же любовался панорамой расцвеченного огнями Манхэттена, который казался ему живым.

Пока они сидели на пароме, к городу с северо-запада подошел зловещий облачный фронт, при виде которого им вспомнились книги о средневековых городах, разграбленных и сожженных дикими ордами степных кочевников.

Уже через несколько минут над Нью-Йорком разразилась настоящая буря, превратившая Гудзон в бушующее море. Тысячи молний ударяли в высокие башни Манхэттена. От страшного грома сотрясалась земля. По улицам с визгом носились насмерть перепуганные крысы. В бедных районах заполыхали сотни зданий, но их тут же затушил хлынувший с небес ливень. Ярилось не только небо, ярились и воды залива, пытавшиеся стереть город с лица земли своими волнами. Город же, привыкший к подобным смертельным схваткам с темными силами, словно и не замечал этого, оставаясь таким же гордым и невозмутимым, как и всегда. Буря тем временем пошла на убыль.

Город праведников, должно быть, обладал такой же статью. Хардести повернулся к Прегеру, напряженно вглядывавшемуся в мглистую даль.

– Я отправлюсь к Бинки, – пробормотал Прегер. – Я готов пойти на все ради того, чтобы стать мэром! И управлять городом я буду совершенно иначе, чем это делали мои предшественники, которые постоянно метались из одной крайности в другую, латали дыры, шли на компромисс и старались не замечать серьезных проблем. Вот уже сотню лет они проигрывают битву за битвой. Я не хочу, чтобы этот город стал Армагеддоном. Этого не хочет никто. Город не должен погибнуть! Я стану его мэром в годину бед, и я останусь его мэром во времена грядущего расцвета.

Быть сумасшедшим – значит чувствовать с мучительной ясностью боль и радость времени, которое уже минуло или еще не наступило. Пытаясь защитить это тонкое чувство, люди, которых принято называть сумасшедшими, меняют свое отношение к реальности, что, в свою очередь, приводит их к исполненным света и тьмы глубинам и ставит их перед нелегким выбором. Они могут либо вернуться назад, вызвав тем самым одобрение и восторг окружающих, либо вопреки всему упорствовать в своем стремлении пройти избранный ими некогда путь до конца. В тех случаях, когда они благодаря своему упорству узревают изначальный свет, их называют святыми.

Питер Лейк мог считать себя кем угодно, но только не святым. И он был прав, поскольку таковым никогда не являлся. С каждым днем снедавшая его тревога и необъяснимая тоска становились все сильнее и сильнее. Он все кружил и кружил по городу, не находя в нем ни пристанища, ни покоя. Все представлялось ему либо совершенно светлым, либо непроницаемо черным. Среднее положение занимали только машины, но и они то и дело вызывали у него неконтролируемые реакции, ставившие в тупик его напарников. Впрочем, они быстро привыкли к его странному поведению, тем более что оно никогда не заключало в себе агрессии.

– Мне, пожалуйста, пяток испанских яиц, – говорил он с прононсом уроженца Мэдисон-сквер. – Три слегка, два чуток и одно вкрутую. Что-что? В чем дело? Коту бы так. Ты знаешь, что такое кот? Скажу тебе, но только тихо-тихо. Не будь его, и одинокие женщины не разговаривали бы сами с собой. Вот так-то. И на буксир. На завтрак я всегда заказываю бананы. Какой же это завтрак, если нет бананов? Несите, несите! Хотя нет. Постойте. Уж лучше я возьму лепешечку. И на буксир. Я бедный, это правда. Я один из тех, о ком никто ничего не знает, но этот город принадлежит мне. Тогда почему же, скажите на милость, я ничего в нем не нахожу? Кто знает, быть может, его или меня попросту нет? Нет-нет, так не бывает. Что это за баптистская церковь, если у нее нет школьного автобуса? Говори что хочешь, весельчак. Ты прямо как Шалтай-Болтай. Мне нравится твое терпение, но сам я устаю от разговоров. Уж ты меня прости. Мне бы туда, в золотистый туман. И на буксир… Ладно-ладно. Уговорили. Меняю свой заказ. Обезьяний хлеб, горячую ливерную колбасу, кокосовые орехи и морскую пену. Вот это, я скажу вам, завтрак! Вы понимаете, о чем я? Я хотел бы… Хотел… Я и сам ничего не понимаю. Но я не сдаюсь, вы слышите? Не сдаюсь! И силы у меня еще остались. Вы бы знали, как это трудно…

Он мог нести подобный бред часами. Он говорил все быстрее и быстрее, пока не раскалялся добела, нес околесицу, чего-то требовал, стучал кулаком по столу и выражал недовольство состоянием дел в мире. Прежде же здесь царила справедливость. Да-да, но она была слишком высока и сложна для нынешних пигмеев. Вы не можете понять ее, не поняв красоты, потому что она прекрасна.