Лунный парк

Я отпустил такси на Третьей авеню, в квартале от моего дома, и загреб в «Киль» купить Майку специальный шампунь, который он держал у меня в ванной. В магазине Элтон Джон пел из колонок «Сегодня спас мне кто-то жизнь», и с этой песней в голове я вышел на Третью авеню. Отец любил эту песню, и однажды летним вечером 1976 года мы ехали по Вествуду, и отец спросил меня двенадцатилетнего, кто это поет, и когда я ответил, он сделал погромче, и я очень порадовался, что ему нравится эта песня. На выходе я столкнулся с однокашником по колледжу, который переехал на Манхэтген в один год со мной и только что второй раз развелся. (Эта жена ушла от него к какому-то бейсболисту из «Метз», и я смутно припоминал, что вроде бы даже читал об этом.) Он был загорелый, с заметной сединой, и мне вдруг стало стыдно, что днем раньше в центре «Эйвон» в «Трамп-Тауэр» я покрасился в брюнета. Он читал об исчезновении моего сына (он прямо-таки взял меня за руку и сказал, что глубоко сожалеет о случившемся, а ведь мы были едва знакомы) и, когда я ответил на парочку его вопросов, заметил, что речь у меня замедленная. Пытаясь что-то объяснить, я стал бессмысленно жестикулировать. Когда-то он сам проходил курс реабилитации, мы наскоро обменялись впечатлениями, и он поспешил удалиться, сообразив, конечно, что я обсаженный. Последним, что он сказал, было: «Ну что ж, может, в следующий раз?» И я пошел в гастроном через дорогу, где купил «Пост», в этой газете я ежедневно читал свой (и Робби) гороскоп (верьте чайным листьям, избегайте трагедий, не обращайте внимания на пентаграммы, следите за подсказкой, примиритесь с будущим, возможны возгорания, пробудись, спящий). Трюхая потихонечку к дому, я остановился на полпути и обернулся. Кто-то сзади еле слышно напевал.

Песня была настолько знакомой, что я вздрогнул. Только улегшись в своей пустой квартире, я сообразил, что это было «На солнечной стороне улицы».

И я приплыл в средоточие мягкости, вокруг теснились в рамках фотографии Робби, вырезанные мной из газет и журналов, сообщавших о его исчезновении. Это суровое напоминание о его судьбе было аккуратно выставлено на полке в изголовье кровати. (Изогнутую полку Майк, всегда поеживаясь, называл «твой трон скорби».) По венам разливался героин, и я вспоминал последний раз, когда видел отца живым. Это было в ресторане на Беверли-Хиллз, он был пьяный и располневший, и, скрутившись в клубок на своей кровати, я подумал: а что, если б я тогда предпринял что-нибудь? Я просто сидел на Мейпл-драйв и смотрел, как полуденный свет наполняет полупустую столовую, мне все было безразлично, я вяло обдумывал какое-то решение. А решал я вот что: может, стоит его обезоружить? Да я запомнил именно это слово: обезоружить. Может, сказать ему слова, которые, не будучи правдой, достигнут желаемого результата? И в чем я хотел его убедить, пусть даже это была ложь? Какая разница. Что бы я ни сказал, это стало бы исходной точкой. Первая пришедшая на ум фраза: ты мой отец, и я тебя люблю. Помню, как я уставился на белую скатерть, обдумывая эту фразу. Мог ли я так сказать? Сам я в это не верил, и это не было правдой, но я хотел, чтобы так было. В какой-то момент, когда отец заказал очередную водку (было два пополудни, это была уже четвертая) и затеял поливать маму, резкое падение цен на недвижимость в Калифорнии, «твоих сестер», которые никогда даже не позвонят, я понял, что это вполне могло бы произойти и что это может спасти его. Я вдруг увидел будущее с моим отцом. Но вместе с водкой принесли счет, и отец затеял какой-то спор, и мечты мои рассеялись, и я просто встал из-за стола и пошел, не оборачиваясь, не прощаясь, и, выйдя на солнце, ослабил галстук, а парковщик уже подогнал к входу кремовый «450SL». Я ухмыльнулся своей мысли о том, что мог бы просто забыть о вреде, который отец способен причинить сыну. Больше я с ним не разговаривал. Дело было в марте девяносто второго, а в августе того же года он скончался в доме на Ньюпорт-Бич. Теперь, валяясь в квартире на Тринадцатой стрит, я понял, чему меня научил отец: какой одинокой люди делают свою жизнь.

Кроме того, я понял, чему у него научиться я не мог: что семья – если дать ей такую возможность – приносит много радости, которая потом оборачивается надеждой. Только вот мы оба так и не поняли, что сердцем были едины.

Осталось рассказать последнюю историю.

В августе я снова вернулся в Лос-Анджелес и в годовщину смерти отца встал на парковке возле «Макдональдса» на бульваре Вентура в Шерман-Оукс. Было 2:30. В достаточной мере собравшись с силами, я вышел из машины и похромал к фаст-фуду (я все еще ходил с палочкой). Я заказал гамбургер, маленькую картошку, детскую колу – я был не голоден, – взял поднос и уселся за столик у окна. Ровно в 2:40 на парковке остановился «450SL». Из машины вышел парень лет семнадцати, может, восемнадцати – разительно похожий на Клейтона. Я заметил, как сильно он вырос, его короткую прическу, и, хотя на нем были темные очки, я узнал его сразу же. Затаив дыхание, я смотрел, как он нерешительно идет к входу. Тень он отбрасывал – и это важное доказательство. Зайдя внутрь, он заметил меня и уверенно направился к столику, за которым, трепеща, сидел я. Звуки вокруг меня стали приглушенными. Я притворился, что занят распаковыванием завернутого в бумагу гамбургера, а потом поднес его ко рту и откусил немножко. Напротив меня сидел Робби, но я не мог ни посмотреть на него, ни заговорить с ним. Он тоже молчал. Когда я поднял глаза, он уже снял темные очки и направил на меня печальный взгляд. Я заплакал, все еще жуя гамбургер, и стал утираться и пытаться проглотить.