Пандора

Хотя он принимал участие в основном в северных кампаниях, он некоторое время квартировал и в Сирии. Он учился в Афинах. В награду за долгую и безупречную службу ему позволили рано выйти в отставку – именно в те годы я и выросла – и устраниться от общественной жизни, бурлящей вокруг дворца императора, хотя тогда я этого не осознавала.

Пятеро моих братьев появились на свет раньше меня. Поэтому при моем рождении не было «ритуального римского траура», какой, по рассказам, объявлялся в римских семьях, где на свет появлялись девочки. Ничего подобного.

Пять раз мой отец, согласно своей прерогативе, выходил в атрий – главный закрытый двор, иди перистиль, нашего дома с колоннами, лестницами, величественными мраморными статуями; пять раз он выходил к собравшейся семье, держа на руках новорожденного сына, и после тщательного осмотра объявлял его безупречным и достойным быть взращенным в качестве его отпрыска. С этого момента он властвовал над жизнью и смертью своих сыновей.

Если бы моему отцу по какой-то причине не нужны были эти мальчики, он «выставил» бы их умирать от голода. Закон запрещал воровать таких детей и делать из них рабов.

Так как отец имел уже пятерых мальчиков, все ждали, что он немедленно избавится от меня. Кому нужна девочка? Но мой отец никогда не «выставлял» и не отвергал детей моей матери.

Мне говорили, что, когда я появилась на свет, отец кричал от радости: «Хвала богам! Милая малютка!»

0б этой истории я ad nauseam наслушалась от моих братьев, которые всякий раз, когда я работала на публику – совершала какой-нибудь непристойный, отчаянный, дикий поступок, – насмешливо произносили: «Хвала богам, милая малютка!» Это превратилось в очаровательную шутку и часто помогало обуздывать мой нрав.

Мать умерла, когда мне было два года, я помню только ее нежность и доброту. Она потеряла столько же детей, сколько и родила, поэтому ранняя смерть никого не удивила. Отец написал ей прекрасную эпитафию, и, сколько я себя помню, в доме почиталась ее память. Отец мой так и не взял в дом другую женщину. Он спал с несколькими рабынями, но в этом не было ничего необычного. Братья делали то же самое. В римских семействах это считалось в порядке вещей. Отец не заставил меня подчиняться женщине из другой семьи.

Я не горевала по матери просто потому, что была слишком мала, а если и плакала, не дождавшись ее возвращения, то я этого не помню.

Однако я помню, как бегала по большому старому римскому дворцу, стоявшему высоко на склоне Палатинского холма. Множество прямоугольных комнат составляли единый прямоугольник дворца, окруженного огромным садом. Все комнаты окнами выходили в сад, стены их покрывали богатые росписи, а полы были мраморными.

Отец считал меня настоящим сокровищем. Я помню, как великолепно проводила время, наблюдая за тренировками братьев, осваивающих искусство владения короткими широкими мечами, и слушая указания их наставников, а потом и сама получила прекрасных учителей, благодаря которым сумела прочесть «Энеиду» Вергилия, когда мне не исполнилось еще и пяти лет.

Я любила слова. Я любила напевать их и произносить вслух, и даже сейчас, должна признаться, мне доставляет удовольствие писать их на бумаге. Несколькими ночами раньше я бы не сказала ничего подобного. Должна признаться тебе, Дэвид, ты сумел что-то вернуть мне. Мне не следует, однако, писать слишком быстро, чтобы не привлекать к себе внимание смертных посетителей кафе.

Ну, продолжим.

Мои декламации Вергилия в столь раннем возрасте вызывали у отца буквально истерический хохот, и ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем показывать меня на банкетах своим консервативным и несколько старомодным друзьям из сената, а иногда и самому Августу Цезарю. Август Цезарь был приятным человеком. Однако мне кажется, что отец не слишком хотел видеть его в своем доме, хотя, как полагаю, время от времени вынужден был потчевать императора.

Я вбегала в зал вместе с няней, давала потрясающее сольное выступление и уносилась туда, откуда не могла видеть, как гордые сенаторы обжираются павлиньими мозгами и гарумом. Тебе, разумеется, известно, что такое гарум. Это отвратительный соус, который римляне добавляли во все блюда, подобно тому как сегодня добавляют кетчуп. Он определенно лишал всякого смысла присутствие на тарелках угрей, страусиных мозгов, не успевшего родиться барашка и всех прочих изысканных деликатесов, кои в изобилии подавались к столу на огромных блюдах.