День гнева

— Allez! Vite!^[41]

По тому, как солдаты держат ружья, можно догадаться безошибочно об участи арестантов. И, предчувствуя скорую развязку, они разом принимаются молить и кричать. Коломо валится наземь, когда Манхель и Мартинес де ла Торре, отпустив его, пятятся с яростной бранью, пока не упираются лопатками в стену. Рядом с гончаром, который на коленях, шевеля разбитыми губами, беззвучно шепчет молитву, Антонио Ромеро просит о пощаде надрывным криком:

— У меня трое малолетних детей!.. Я оставлю их сиротами… а жену — вдовой!.. И мать-старуху!

Солдаты невозмутимо делают свое дело, завершают приготовления. Лязгают шомпола, забивающие в ствол пули. Писарь Собола, вспомнив, что знает французский, взывает к унтер-офицеру, командующему экзекуцией, твердит, что все они ни в чем не виноваты. На его счастье, юный белокурый сержант вдруг словно бы замечает его.

— Est-ce que vouz parlez notre langue?^[42] — удивленно осведомляется он.

— Oui! — вскрикивает писарь с вдохновением отчаяния. — Je parle francais, naturallement!^[43]

Сержант в задумчивости еще некоторое время разглядывает его. Потом молча выдергивает из кучки приговоренных и, подталкивая в спину, уводит назад, в подвал. Солдаты тем временем вскидывают ружья, берут к прицелу. Спускаясь по ступеням, Эстебан Собола — завтра он выйдет на свободу, чудесным образом сохранив жизнь, — слышит за спиной раскат ружейного залпа, обрывающий последний крик его товарищей.

* * *

Темнеет. Слесарь Блас Молина Сориано, завернувшись в плащ, пониже натянув берет, сидит на скамье возле фонтана Лос-Каньос, и фигура его постепенно тонет во тьме, окутывающей улицы Мадрида. Сидит неподвижно: душа его буквально кровоточит от всего, что предстало сегодня его глазам. Сюда, в этот уголок безлюдной площади, он забился после того, как кавалерийский разъезд разогнал кучку горожан — среди них был, разумеется, и неуемный слесарь, — требовавших освободить пленных, которых по улице Тесоро вели в это время в Сан-Хиль. Весь остаток дня, с той минуты, как, вернувшись из артиллерийского парка, снова вышел из дому, Молина, терзаясь бессилием и горькой досадой, бродит по городу. Бои стихли, сопротивление сломлено, задушенный императорскими войсками Мадрид тонет во тьме. Те, кто осмеливается высунуть нос на улицу, чтобы сменить убежище, пробраться домой, укрыться у родственников или друзей, идут крадучись, торопливым шагом, готовясь в любую минуту услышать оклик, а то и выстрел французского часового, выпускающего пулю без предупреждения. Улицы освещены только пламенем костров, которые на перекрестках и площадях разводят французы, вместо дров подбрасывая в огонь разломанную мебель из разграбленных квартир. И красноватый, зыблющийся, зловещий свет выхватывает из темноты то поблескивающие штыки, то стволы и лафеты орудий, то выщербленные пулями стены, то битое стекло, то распростертые на мостовой трупы.

Блас Молина зябко вздрагивает под плащом. Из окон доносятся плач и причитания — там, наверно, оплакивают уже совершившуюся или неотдалимо скорую гибель близких, а может быть, судьбу тех, кто ушел и домой не вернулся, сгинул где-то, пропал без вести. Направляясь сюда, в эту часть города, он встречал родственников арестованных и пропавших. Стараясь держаться порознь, чтобы не навлечь на себя ярости Бонапартовых солдат, эти несчастные стягиваются ко дворцу или к зданию кортесов, требуя посредничества — а оно совершенно невозможно, ибо давно уже разошлись по домам министры и советники, если же кто из них и пытается ходатайствовать перед военной администрацией, попытки эти оказываются бесплодны и никчемны. В ночи там и сям по-прежнему слышатся одиночные выстрелы и залпы — для того ли, чтобы показать, что казни продолжаются, или чтобы заставить устрашенных горожан сидеть по домам. По дороге Блас Молина своими глазами видел четыре свежих трупа возле монастыря Сан-Паскуаль и еще три — между фонтаном Нептуна и оградой Сан-Херонимо: как рассказали ему, это те, кто решил под шумок пограбить Ретиро, да попались французам, то есть по шерсть поехали, а вернулись стрижеными. Верней сказать, вообще не вернулись. И это не считая множества одиночных тел, разбросанных там и сям, и девятнадцати расстрелянных во дворе Буэн-Сусесо: целая груда их лежит вповалку у стены.

Осмысляя все это, Блас Молина плачет от невыносимой душевной муки, от стыда и ярости. Сколько храбрецов пало. Сколько людей полегло в артиллерийском парке да и по всему городу — и все для того, чтобы все кончилось под мрачным покровом этой непроглядной ночи, во тьме, прорезаемой лишь мечущимся пламенем костров, вокруг которых пьяно хохочут победители, оглашаемой залпами — это добивают тех, кто совсем еще недавно, презирая опасность, дрался за свободу и за своего короля.

---

41 Живо! (фр.)

42 Вы что — говорите по-нашему? (фр.)

43 Да! Разумеется, я говорю по-французски! (фр.)