День гнева

* * *

А покуда у дома маркиза решается, жить или умереть Бартоломе Фернандесу Кастилье, неподалеку, на площади Провинсиа, Феликс Анхель, главный надзиратель королевской тюрьмы, слышит стук в задние ворота и спешит узнать, кто там. Это наконец начинают возвращаться выпущенные поутру арестанты — прокопченные пороховым дымом, почерневшие от гари, в рваной одежде, они идут кучками, парами, поодиночке, все еще переводя дух после долгого бега, поддерживая друг друга, но тем не менее — своими ногами.

— Вот не думал не гадал, что обрадуюсь своей шконке, — замечает один.

Кое у кого еще хватает задора похвастаться своими подвигами, тем паче что многие успели заскочить в таверну под аркой Ботонерас и промочить там горло. У многих одежда перепачкана кровью, хоть и не всегда — своей собственной, иные несут отбитые у врага сабли, ружья, пистолеты, оставляя оружие при входе во двор, и надзиратель торопливо сгребает его в кучу, убирая с глаз долой. Среди арестантов — и галисиец Соуго, напяливший мундир французского артиллериста, и улыбающийся Франсиско Хавьер Кайон, тот самый, что составлял прошение отпустить их из-под замка с клятвенным обещанием вернуться, когда все кончится.

— Солоно пришлось?

— Не без того.

Ограничившись этим кратким ответом, Кайон с бесцеремонностью простолюдина прямиком направляется к бурдюку, опрометчиво забытому на столе, и, запрокинув голову, прыскает себе в рот длинной струей вина. Потом передает бурдюк Соуго.

— Все целы? — осведомляется надзиратель.

Кайон утирает рот тылом ладони:

— Насколько я знаю, Пико убили.

— Фраскито? Пастушонка из Ла-Паломы?

— Его. И Доминго Палена тоже поволокли в лазарет, только не знаю, успели донести или нет… Еще вроде бы видел, как двое наших свалились. Но точно сказать не могу.

— Кто именно?

— Кико Санчес и Цыган.

— А где остальные?

Арестант обменивается со своим напарником плутовским взглядом и пожимает плечами:

— Не знаю. Придут, наверно.

— Они обещали вернуться.

Кайон лукаво прижмуривает глаз:

— Ну, раз обещали — дело святое. А? Я так считаю.

Предсказание Франсиско Хавьера Кайона исполняется. Последний из заключенных постучит в главные ворота королевской тюрьмы на следующий день в полдень и будет гладко выбрит и чисто одет, ибо всю ночь мирно проспал, можно сказать, под отчим кровом на Растро, в окружении семейства. А в рапорте, который еще через два дня главный надзиратель подал начальнику тюрьмы, будут представлены следующие сведения:

Общее число заключенных — 94

Отказались покинуть тюрьму — 38

Вышло — 56

Убитых — 1

Раненых — 1

Пропавших без вести (предположительно погибли) — 2

Бежало — 1

Итого вернулось — 51

Маршал Иоахим Мюрат пребывает тем временем в полнейшем исступлении. Из-под падающих на лоб завитков глаза мечут молнии, густые баки топорщатся от негодования. Адъютант докладывает ему о состоянии дел в артиллерийском парке.

— Что? В плену? — Маршал отказывается верить своим ушам. — Быть этого не может! Сколько?

Адъютант сглатывает. Он и сам не верил, покуда самолично не убедился в достоверности этих сведений. И только что, едва не загнав коня, вернулся от Монтелеона.

— Взяли в плен майора Монтолона, нескольких его офицеров и около сотни солдат, — произносит он как нельзя более мягко, видя, как при каждом слове все сильней багровеет лицо Мюрата. — Если сложить с количеством раненых, которых отнесли внутрь, и с теми семьюдесятью пятью, которые находились в парке при начале возмущения, выходит… Округляем. Получается около двухсот человек.

Глаза великого герцога Бергского наливаются кровью: он хватает его за шнуры на груди расшитого золотом доломана.

— Двести?! Вы хотите сказать, что эта рвань и голытьба захватила в плен двести военнослужащих Великой армии?!

— Ну да. Примерно столько, ваше высочество.

— Ах засранцы! Ах сукины дети!!!

Мюрат обращает слепой от дикой ярости взор туда, где в сторонке, не присаживаясь и с непокрытыми головами, уже довольно давно дожидаются, когда герцог соблаговолит принять их, двое испанских сановников. Это министры: финансов — Асанса и военный — О'Фаррил. Незадолго до полудня Мюрат послал в совет Кастилии требование привести народ в повиновение, не то худо будет, совсем худо. И вот министры, походив по прилегающим ко дворцу улицам и не добившись ни малейшего толку, если не считать таковым риск физической расправы, предстали пред ясные очи французского главнокомандующего с просьбой смягчить по мере возможности суровость возмездия.