— И что же он такое?
— Он не видит целого. — Энтони снова смотрел в пол. — Год или два назад один мой студент сообщил мне, что двадцатый век помог нам понять, что все мы — актёры в дурной комедии, и понимание это пришло в тот самый момент, когда выяснилось, что комедию эту никто не писал, никто не смотрит, а единственный театр в городе, где она играется, — это кладбище.
— И что же ты сказал на это?
— Что ему следует бросить занятия философией и пойти по твоим стопам.
— Недобрый совет.
— Ничего подобного. Ты затворился в мире алогичных мечтаний, мы обречены жить в мире логических построений. Там слово — игра. Тут слово — инструмент. До тех пор, пока одно не пытается выдать себя за другое.
— И ты никогда не пытаешься играть этими инструментами?
— Ну я вряд ли смогу отрицать, что мы с тобой одинаково склонны злоупотреблять своими орудиями.
Оба заулыбались, я думаю, впервые совершенно искренне, по всей вероятности, потому, что одновременно вспомнили былые беседы, любовь к таким вот каламбурам, игру словами; потому, что оба понимали — эта встреча близится к концу… и если они — каждый со своей стороны — не нашли друг в друге того, что ожидали, всё же осталось в них нечто глубинное, не изменившееся вопреки всем изменившимся внешним обстоятельствам. Время улеглось, успокоенное, хоть и не побеждённое. Энтони снова выпрямился в кресле.
— Дэн, я даже выразить не могу, как всё это существенно для меня. Какой подарок ты мне сделал.
— Для меня тоже.
— Знаешь, я испытываю удивительно странное чувство оптимизма по поводу состояния человечества. Не могу объяснить… Это… ну, я думаю, тут что-то большее, чем просто вера. Существует кое-что поглупее теории совершенствования.
— Невозможность совершенствования?
Энтони кивнул:
— Просто — мы выкарабкаемся. Несмотря на все наши несовершенства. Если только поймём, что начинать нужно с себя. С собственной биографии. Вместо того чтобы возлагать вину на всё и вся, существующие под солнцем помимо нас. — Он лукаво взглянул на Дэна. — Я порой думаю оставить человечеству в качестве завещания последний мистический лозунг: «Вглядитесь в себя!» — Он помолчал с минуту, потом повыше натянул плед и сказал: — Вглядевшись в себя, отправлюсь-ка я, пожалуй, на боковую. Стать банальным ещё хуже, чем быть сентиментальным.
— Ты имеешь право на арию. — Энтони не понял. — Старый голливудский жаргон. Знаменитая фразочка Голдвина155: «Кончай со своей паршивой болтовнёй, арии вышли из моды вместе с Шекспиром!»
Энтони поднял голову — ему понравилось.
— Это надо запомнить. — Вгляделся Дэну в глаза: — Ты понимаешь, что я пытался сказать тебе, Дэн?
— Разумеется.
— Я знаю Джейн лучше, чем кто-либо ещё в этом мире. Несмотря ни на что. Она действительно нуждается в помощи. В добром самаритянине156.
— Сделаю всё, что в моих силах. — Дэн протянул руку, коснулся пальцев Энтони и встал. — Приду завтра. Представлю тебе все ужасы мира, в котором живу. Тогда попробуй отвергнуть Шпенглера157, если удастся.
— Я буду рад.
— И не беспокойся о прошлом. Главные недостатки проекта обнаружились в неодушевлённых предметах. В окружающей жизни. Не в нас.
— Если ты согласен, что средство их исправить заключено в нас самих. Теперешних. Не тех, какими мы были.
— Договорились.
Больной протянул руку, и Дэн сжал его пальцы. Тут — жестом, наконец выдавшим глубоко запрятанное чувство, — Энтони накрыл их соединённые руки своей второй ладонью. Но глаза его, вглядывавшиеся снизу вверх в глаза Дэна, были сухи.
— Столько всего ещё не сказано.
— Слова. Нет необходимости.
— Ну что ж. Удачного вам обеда.
— А тебе — хорошего сна.
— Эта проблема легко решается современной фармакологией.
Энтони выпустил руку Дэна. От двери Дэн спросил:
— Позвонить, чтобы кто-нибудь пришёл?
— Нет, нет. Сами явятся.
Энтони поднял руку; и ещё эта его улыбка… Словно лёгкий намёк на благословение… или — намёк на легко даваемое благословение: что-то столь же неоднозначное, как репродукция висевшей над кроватью картины, соединившей в себе гениальный артистизм и болезненную религиозность.
Он уже решил для себя, каким я стал, и не хотел, чтобы я понял это. Так что я потратил последнее мгновение, просто рассматривая Энтони. Не пытаясь больше его разыскать.
Джейн
— Всё в порядке?
155
Сэмюэл Голдвин (1882–1974) — выдающийся американский режиссёр.
156
Добрый самаритянин — в Библии язычник, житель Самарии, оказавший помощь чужому человеку, ограбленному и израненному разбойниками, и позаботившийся о нём.
157
Освальд Шпенглер (1880–1936) — немецкий философ, утверждавший, что цивилизации развиваются подобно биологическим видам, проходя стадии первоначального развития, расцвета и угасания. Прославился книгой «Закат Европы» (1926–1928).