220  

— Грамши увидел бы в этом следствие той самой гегемонии.

— Я это учитываю, Джейн. Я читал Маркузе301. Просто мне кажется, это гораздо глубже, чем… манипулирование сознанием через масс-медиа и всё остальное. Я думаю, большинство людей у нас в стране вполне осознают то явление, о котором говорит Грамши. Отсюда и безнадёжность. С одной стороны, мы решаем, что история — продажный судья, вынесший нам несправедливый приговор; с другой — отказываемся подавать апелляцию. На самом-то деле я ведь с тобой не спорю. Я согласен, что мы, чуть ли не окончательно, стали жертвой социальных сил, контролировать которые не умеем. Но мне представляется, что причины здесь больше биологические, чем социальные. Не знаю. Слепота. Бессилие. Старость. Операции не поддаётся. Процесс идёт естественным путём.

— И молодые должны смириться с таким диагнозом?

— Не уверен, что у них есть выбор. Культуры — как биологические виды — хиреют и умирают. Возможно, и национальный Geist302 тоже смертен.

Теперь нам было неловко смотреть друг на друга; меж нами возникла вполне ощутимая, пусть и не очень значительная, напряжённость. Я понимал, что играю роль маловера, утешителя Иова, но ведь это делалось ещё и специально, чтобы заставить её показать нам обоим, насколько искренен её пессимизм.

— Отказываюсь верить, — сказала она, — что наши дети лишены возможности выбирать, в каком мире им жить.

— Но согласись — возможность такого выбора становится всё более ограниченной.

— Физически — возможно. Но не этически.

Призрак Энтони или что-то иное, некая их общность, таившаяся в самой глубине, за всеми их разногласиями, вдруг ощутимо встала между нами. В противоположном углу комнаты, на обеденном столе горела лампа, но там, где мы сидели, лицо Джейн освещали лишь красные отсветы огня да изредка вспыхивавшие языки пламени. Она сидела, склонив голову, снова уйдя в себя… и я понимал, что продолжение спора лишь ещё больше отдалит нас друг от друга. Мы снова были заложниками пресловутой теории сдержанности, собственного англичанства.

— Знаешь, мне и самому хотелось бы поверить, что это так.

— Понятно.

Но на меня она не взглянула. Я встал.

— Может, выпьем ещё виски?

— Да нет, право, я… — Она посмотрела на часики: этот жест обычно требует следующего шага или неминуемо даёт понять, что скуку терпят из вежливости. — А у вас тут режим деревенский? Рано в кровать, рано вставать303?

— Вовсе нет. Но если ты устала…

— Посидим ещё чуть-чуть. Такой огонь красивый.

Я поднял пустой бокал.

— Ты точно не будешь?

— Точно.

Я пошёл и налил себе ещё виски; глянул украдкой на Джейн. Она снова пристально вглядывалась в огонь, целиком поглощённая созерцанием пламени. В волосах её сейчас не было серебряного гребня, который она, видимо, любила носить; а может быть, она носила его как талисман, как тюдоровские женщины носили любимые драгоценности: я видел на ней этот гребень постоянно, не только в нашу первую встречу, но и позже; казалось, его отсутствие и этот толстый, мешковатый свитер, явная неформальность её одежды и поведения, сокращали разделявшее нас расстояние. В возникшем чувстве не было ничего сексуального, было лишь ощущение тайны, загадки… оттого что я видел её вот так, сливались воедино настоящее и прошлое. И хотя я понимал — она чувствует недоговорённость, ведь слова опять оказались бессильны, знал — непогрешимая Пифия, несмотря на всю свою самоиронию, снова выносит обо мне пророческое суждение, — я всё равно не хотел бы видеть её иной, чем она была: непредсказуемая, неисправимая, и в самом деле некоторыми своими качествами подтверждающая обиженное определение Нэлл: увёртливый угорь. Мне хотелось бы задать ей множество вопросов: почему, например, она накануне отказалась обсуждать то, от чего не стала уклоняться сегодня? какие новые мысли пришли ей в голову в связи со смертью Энтони? насколько серьёзно она сама верит в то, что сказала обо мне Каро? Но я понимал, что недостаточно знаю её — теперешнюю.

Я вернулся и снова опустился в качалку. Джейн спросила, какое дерево горит сейчас в камине. Я ответил: яблоня. Вместе с буком и кедром она входит в великую троицу лучших каминных дров. Она качнула головой, будто впервые услышала об этом, и снова замолчала. Я смотрел, как она вглядывается в огонь, потом отвёл глаза; молчал, не желая нарушить её молчание. Это упрямое желание уединиться, уйти в себя, видимо, постепенно нарастало за годы, проведённые с Энтони, отчасти порождённое теми пустынями — «запретными зонами», — что разделяли их в семейной жизни, но корнями уходящее в гораздо более отдалённые времена… до бутылки шампанского, закинутой в реку, до того, как она подарила мне себя… к той маленькой девочке, которая так и не смогла простить недостаток любви, недоданной ей в решающий период её жизни. Этим же объяснялось и её постоянное отречение от собственного образа в студенческие годы, то, что мы принимали за врождённый талант — энтузиазм, актёрство, смена стилей, независимость. На самом деле всё это, по-видимому, было просто маской, выработанной ради того, чтобы скрыть застарелый шрам. Главный секрет её брака заключался в том, что и Энтони должен был «обратиться», но не в иную веру, а к нуждам этого глубоко травмированного и незащищённого ребёнка.


  220  
×
×