Дэниел Мартин

Она повела головой из стороны в сторону.

— Но мне правда нужно столько всего сделать.

— Что, нельзя отложить всё это на пару недель? Производственный отдел сам всё организует. Тебе нужно будет всего лишь подписать визовую анкету. — Она молчала. — Слушай, Джейн, я прекрасно сознаю, скольким обязан тебе за Каро. Попробуй принять это как знак благодарности. От нас обоих.

— Тут вовсе не за что меня благодарить. Просто я очень её люблю.

— Я это знаю. И мы оба чувствуем это.

Джейн опять прилегла на диване; теперь она смотрела на епископа; потом подняла руки, провела ладонями вдоль шеи вверх и на миг сжала руками щёки: этот жест напомнил мне тот, что я заметил тогда, в её оксфордской гостиной, когда умер Энтони… будто ей не хватало не только слов.

— Если бы я не была такой, как есть, Дэн. Я просто не чувствую себя вправе… О Господи!

— Вправе на что?

Она набрала в лёгкие побольше воздуха.

— Если учитывать…

— Прошлое?

— Если хочешь.

— Я полагаю, мы оба достаточно повзрослели, чтобы думать об этом с улыбкой.

— Но тебе нужно работать.

— Ты забываешь, что я здорово набил руку в умении отделываться от всех нежелательных помех. Всю жизнь в этом практиковался.

— Дэн, я тронута. Но я правда не смогу. Уверена, что не смогу.

Я внимательно разглядывал свой бокал с виски.

— Вот теперь я обиделся.

— Ну пожалуйста. Я вовсе не хотела тебя обидеть.

— По-твоему, я всё ещё не заслужил прощения?

— Ну вот, теперь ты говоришь абсурдные вещи.

— Но меня по-прежнему нужно бояться — как данайцев, дары приносящих?

— Вовсе нет. Просто… — Она опять глубоко вздохнула. Потом сказала: — Наверное, это что-то вроде гордости. Желание справиться без чужой помощи.

— Моё предложение тебя совсем не привлекает?

Она замешкалась. Потом ответила:

— Привлекает. Как абстрактная идея.

— Тогда твой пуританизм совершенно ни к чему.

И опять она замешкалась с ответом.

— Я так боюсь утратить то немногое, чего добилась, пытаясь стать менее эгоцентричной.

— Господи, куда же подевался бедный старый Рабле?

— Боюсь, он давным-давно потерял со мной всякое терпение. — Она долго смотрела в огонь, потом добавила: — Как и все остальные.

Мне страшно не понравился её тон; она будто бы понимала, что ведёт себя неразумно, играет роль Христа, искушаемого дьяволом в моём образе, и полуизвинялась за это, как неуступчивый мученик извинялся бы за собственное упрямство. Это попахивало иезуитством, её оксфордским и католическим прошлым, стремлением показать, что ей этическая сторона любой ситуации видна яснее, чем простому люду вне её круга. Но любые военные действия требуют собственной стратегии, и я решил отступить.

— Согласись хотя бы оставить решение на потом. Утро вечера мудренее, — сказал я. — И прости, пожалуйста, что я вывалил всё это на тебя вот так — вдруг.

— Это ты меня должен простить.

— Просто поразмышляй об этом денёк-другой.

Разумеется, я загнал её в угол; отказаться ей было трудно, и столь же трудно — делать вид, что ей не хочется ехать.

— Ты так добр, Дэн. Я просто…

— Разве дело только в этом? Мне всё равно надо ехать. — Я встал.

— Ты же сам сказал, что это — дикая мысль.

— Дикие мысли часто оказываются самыми разумными. — Я чуть улыбнулся ей сверху вниз. — Особенно если приходится преодолевать идеологическую гегемонию.

Она смотрела на меня снизу вверх с таким выражением, словно поражена моей наглостью, но в глазах её светилось и признание справедливости этого выпада. На миг она потупилась, разглядывая ковёр, как бы говоря: я столько всего могла бы ещё сказать, но момент упущен; потом поднялась с дивана. Я заговорил нарочито деловым тоном: нечего беспокоиться о посуде, Фиби утром всё сделает сама. У подножия лестницы пожелал ей спокойной ночи, лишив её последней возможности поиграть в увёртливого угря. Всё ли у неё есть, что нужно? Тогда — спокойных снов.

Я вернулся — поставить защитный экран перед камином, потом на пару минут вышел на крыльцо. Было тепло и тихо: стояла одна из тех ночей, когда кажется, что ветер дует где-то в небесах, не задевая землю; запах водорослей; тонкая, чуть заметная морось с юго-запада; и — первый признак приближающейся весны, характерный только для Девона, да и то лишь в первые два месяца года — пропитавшая воздух прозелень, словно из более благодатного климата, с каких-нибудь Канарских островов, сады и рощи тянули свои ростки сквозь серую девонскую зиму. Высоко в небе крикнул кроншнеп, ему ответил другой: птицы летели из Дартмура к родным гнездовьям в устье Тины; где-то в буковой роще за домом ухнула неясыть. Глухая, извечная ночь.