— Статью про выборы пишу. Обычная тягомотина. — Он скривил губы. — Хреновая страна. Убиться можно. Они никогда не повзрослеют. Ты тоже так считаешь?
— Иногда.
— Ну конечно, на Побережье, в Калифорнии… — Он пожал плечами. Потом бросил пробный камешек: — Я думал, ты там сценарий пишешь.
— Я еду повидать Энтони Мэллори, Барни. Каро тебе…
— Да, она мне говорила. Кошмар. — Он помолчал. — Я-то думал… — Он осёкся, потом улыбнулся: — Извини. Это не моё дело.
Он явно вспомнил, что Каро говорила ему: мы с Энтони не поддерживали никаких отношений уже много лет. Я описал ему положение дел, и мы поговорили немного об Энтони, о его болезни, о раке.
— Ну что ж. Будет Каро приятный сюрприз. Твоя дочь тобой просто восхищается, тебе это известно? — Он вдруг ухватил себя за нос. — Ох, Дэн, пока не забыл. На самом деле она просила меня тебе позвонить. Привет передать и рассказать про новую должность. Только я был так чертовски загружен, а сегодня решил смыться пораньше и поспеть на пятьдесят девятый…
— Да ладно. Я ей скажу.
Мы ждали взлёта у начала взлётной полосы. Моторы взвыли, и Барни на мгновение умолк. Потом фыркнул, подсмеиваясь над собой:
— Господи, как я ненавижу этот способ передвижения.
— Напоминает о бренности жизни?
— Спрашиваю себя — стоило ли вообще-то?
— Да брось. Мы всё ещё живы.
— Точно. Вся жизнь — в пяти тыщах страниц, которые только и годятся на кульки — жареную рыбу с картошкой заворачивать.
— Херня.
Он мрачно оглядел салон, скривил рот и пожал плечами:
— Как назад посмотришь…
— С твоих профессиональных высот?
— Ба-альшое дело. Как тут говорят.
Мы начали разгон.
— На самом-то деле я тут ещё и телепрограммой занимался. Они все прямо с ума посходили: решили, что я — новый Дэвид Фрост. А я им сказал, что даже старым Дэвидом Фростом быть не хочу. — Я усмехнулся: он этого ждал. — Серьёзно. Теперь сматываю удочки. Завтра должен был присутствовать на деловом ленче с одним из предполагаемых спонсоров. Пробный вариант с ним высидеть.
Мы оторвались от земли. Он смотрел в окно, мимо меня.
— Загнусь, честное слово. Если этот вариант пройдёт. А в Англии — от всех этих передач загнусь.
— А мне твои передачи нравились. Когда удавалось посмотреть.
— Да хоть кто-то второй раз их включает?
Я опять улыбнулся. Хорошо было вернуться в то состояние, когда улавливается подтекст.
— А ты бы тут попробовал. Здесь конкуренция не так велика.
Я рассматривал Манхэттен, поднимавшийся вдали, небоскрёбы — словно башни термитов. Барни отстегнул ремень.
— Кэролайн говорит, ты эпопею собираешься снимать?
— Да нет. Исторический фильм. Про Китченера, — ответил я. — Обречён на провал с самого начала.
— Да?
— Это не для печати, Барни.
— Конечно, старина. Просто интересуюсь.
Появилась стюардесса с заказанным виски. Барни одарил её улыбкой:
— Спасибо, милая.
Мы поговорили о кинобизнесе. Чувствовалось — он всё время играет некую роль. Сидел, разглядывал свой бокал, позванивая кубиками льда в нём, с ненатуральной почтительностью прислушиваясь к моим словам: с гораздо большим удовольствием он поболтал бы со стюардессой. Потом он заговорил о телевидении, о его эфемерности, об «отупляющем количестве дерьма», без которого он не мог обойтись в собственных программах. Это была та же травма, то же испытание медными трубами, через которое когда-то прошёл и я: тирания массовой аудитории, необходимость подавить в себе интуицию, образованность, тонкость восприятия и десяток других качеств, признать ту несокрушимую истину, что большая часть человечества невежественна и жаждет — или хотя бы платит за то, чтобы людей считали идиотами. Массовая аудитория — это мудаки, как когда-то лаконично пояснил мне прославленный голливудский продюсер, а мудаки ненавидят всё интеллектуальное. Теперь Барни пожаловался на то, как ужасно, что его стали повсюду узнавать в лицо; но ведь никто никогда не идёт на это вслепую. Любое искусство — от прекраснейшей поэзии до грязнейшего стриптиза — изначально определяет: отныне ты пребываешь на глазах у толпы и должен мириться с тем, что влечёт за собой всякое публичное зрелище. И всё же я сочувствовал ему, а то, что я вдруг оказался в роли Дженни, меня как-то одновременно развлекло и опечалило. Кажется, он это почувствовал. Мы выпили ещё виски, и он поднял свой бокал:
— Ну, давай теперь за Кэролайн. — Осушив бокал, он произнёс: — Она, кажется, спокойно перенесла ваш развод.