Клоака

— Это сказал Огастас Пембертон?

Гримшоу улыбнулся своей неповторимой улыбкой. Это была богобоязненная, благословляющая улыбка, уносящая пастора в некие горние края, где нет горя и печали, нет радости, смеха и плача. Раб господа был превыше всех радостей и горестей земных.

— Люди, которые не знали покойного, очень удивляются, услышав о таком смирении Огастаса Пембертона. Я, конечно, понимаю, что отнюдь не всегда — я не могу погрешить против истины, не правда ли? — он склонялся к самопожертвованию, на которое был, без сомнения, способен и которое подчас проявлял. Но это действительно так. Нет, здесь его нет. По его просьбе он похоронен в Фордхеме, на Вудлонском кладбище.

Положим, это довольно-таки фешенебельное кладбище, мысленно произнес я. Там хоронили исключительно покойников голубой крови. Очевидно, священник не мог понять, почему человек, при жизни связавший себя узами с церковью Святого Иакова, не захотел продлить эту связь вечно.

Глава восьмая

Эмили Тисдейл снизошла до разговора со мной, позволив мне прийти к ней домой, только потому, что, зная меня как работодателя Мартина, надеялась услышать какие-то вести о нем или если повезет, то и от него самого. Во всяком случае, она рассчитывала узнать от меня, где находится Мартин. Но вы понимаете, что как раз это я хотел выяснить у нее. Бесплодность моего визита стала мне ясна в тот момент, когда я увидел перед собой молодую женщину, которая, широко раскрыв умные карие глаза, с трепетом ожидала услышать новости, пусть даже и самые страшные, из уст того самого человека, который обнаружил свои нераспечатанные письма торчащими в золе камина в смрадной комнате дома на Грин-стрит.

Я пришел к мисс Тисдейл днем в воскресенье. Мы сидели в комнате с высокими потолками, обставленной удобными диванами, кушетками и креслами. На отполированном и до блеска натертом паркете лежали очень милые, хотя и несколько потертые ковры. В комнате не было ничего показного. Легкий ветерок играл занавесками, врываясь в комнату вместе с грохотом проезжавших по улице карет и криками игравших там детей. Лафайет-плейс была застроена очень гармонично, дома, стоявшие на ней, составляли единый добротный архитектурный ансамбль. Стиль построек был выдержан в солидном северном духе, перед каждым домом разбит маленький палисадник, окруженный низеньким кованым забором. Обрамленные колоннами подъезды располагались на уровне земли, а не возвышались над ним крутыми ступенями лестниц. Лафайет-плейс была островком старого города, которому спустя несколько лет суждено пережить реконструкцию. Но в то время дома стояли совершенно незыблемо, словно поставленные на века.

Мисс Тисдейл оказалась маленькой, но решительной девушкой, начисто лишенной всякой манерности. Ее жесты отличались привлекательной простотой и естественностью. Ее нельзя было назвать красавицей, но она невольно привлекала внимание высокими скулами, великолепной бархатистой кожей и слегка раскосыми глазами. Говорила Эмили мелодичным голосом, который очаровательно прерывался где-то на середине фраз. Казалось, она не способна прибегать к обычным женским хитростям, чтобы приукрасить впечатление о себе у собеседника-мужчины. На мисс Тисдейл было надето простого покроя темно-серое платье с белым воротничком. Единственным украшением являлась камея, лежавшая на груди и поднимавшаяся в такт дыханию, как колышется в волнах моря утлое суденышко. Каштановые волосы были разделены прямым пробором и схвачены на затылке заколкой. Девушка сидела в кресле с высокой спинкой необычайно прямо, сложив руки на коленях. Мне она казалась воплощенным очарованием. Весьма странно, но я почувствовал, что своим визитом вторгаюсь в частную жизнь Мартина Пембертона, чего он сам никогда бы не потерпел. В конце концов Эмили Тисдейл была его нареченной невестой… Но была ли она его невестой на самом деле? Вот вопрос. Во всяком случае, я стал еще одним участником круга людей, озабоченных судьбой Мартина, круга, который, по мнению Эмили, был до тех пор ограничен лишь ею. По одной этой причине девушка сразу прониклась ко мне доверием.

— Наши отношения нельзя назвать хорошими, особенно с недавних пор. Когда я видела Мартина в последний раз, он сказал, что я живу под гнетом постоянного ожидания беды. Она всегда подстерегает. Он спросил, знаю ли я, с каким адом мне, возможно, предстоит столкнуться? Мартин говорил, что либо он сошел с ума и его надо отправить в дом для умалишенных, либо над родом Пембертонов нависло какое-то проклятие. Все это говорилось мрачным тоном, знаете, его слова отдавали мистикой вагнеровских опер. Мартин утверждал, что над его родом тяготеют какие-то силы ада, куда Пембертоны обречены вернуться… Как надо отвечать на такое?