Клоака

Однако, если подумать, то Твид был только раздражен. Все эти публикации не могли принести ему никакого ощутимого ущерба, так как являлись чистой спекуляцией, умными рассуждениями. Веских доказательств преступной деятельности Твида не имел никто. Этот человек контролировал правительство и правоохранительную систему. Его не любил плебс, но тем не менее сохранял ему верность. Прибывающие в порт Нью-Йорка иностранцы доставлялись прямо в кабинеты юристов Твида, которые тут же фабриковали из иммигрантов граждан, имеющих право голоса. Им было куплено семьдесят пять процентов голосов республиканской оппозиции. Имя его прихлебателям было легион, и никто не мог даже теоретически выдвинуть против него мало-мальски достойного обвинения. Однажды Твид очень цинично спросил каких-то начинающих реформаторов: «Ну и что, господа, вы собираетесь со мной сделать?»

Но вот передо мной сидит мрачный и свирепый шериф О'Брайен. Я сразу вспомнил великую англосаксонскую поэму «Беовульф», которую, вероятно, задумали и написали как инструкцию для молодых вождей. Один из ее примитивных уроков заключается в следующем: если хочешь сохранить власть, делись награбленным. Твид был старым диким политиком примитивной школы, казалось бы, кто может лучше него знать эту прописную истину? Но вот у меня в кабинете сидит О'Брайен, необъяснимым образом обойденный милостями Твида, и держит на коленях обвинительный материал, аккуратно завернутый в плотную коричневую бумагу и перевязанный веревочкой. В свертке помещались копии бухгалтерских счетов, показывающих истинные размеры хищений Круга. Все цифры аккуратно выписаны в колонки. Украдено было невообразимо много. Описывалось и прикрытие, которым оправдывалось воровство, и даже то, как делили украденное. Боже мой, какая удача!

— Зачем вы это делаете? — спросил я О'Брайена.

— Сукин сын попытался меня надуть. Триста тысяч баксов. Он не желает платить.

— За что?

— Это причитающаяся мне доля. Я его предупреждал.

Он был чистой воды вымогатель, этот О'Брайен. Я не мог не удивляться: в окружение Твида входило очень много амбициозных, достигших сказочного богатства людей, почему же именно этот стал для Твида камнем преткновения? Колоссальный успех мошенничества, его организация, методы, которые поставили надувательство на поток и сделали его неуязвимым, позволили Твиду уверовать даже не в свою непотопляемость, нет, это было нечто большее. Этот человек возомнил себя бессмертным. Иначе я не могу объяснить себе, почему он так поступил с О'Брайеном. Твид просто отмахнулся от него, отказавшись удовлетворить притязания шерифа. Такое поведение недопустимо в отношение подельника.

Шериф О'Брайен сожрал меня без соуса и без приправ. Я сдался без боя. Он сказал мне, что ищет газету, которая опубликует все, что он принес, со всеми цифрами. Я попросил его оставить сверток у меня и пообещал, что, если материал покажется мне правдивым, «Телеграм» опубликует его без изменений. Я просто не мог себе представить, что он мне принес!

В ту ночь я сидел за столом до утра и читал бухгалтерские сводки самого блистательного и колоссального коварства за всю историю Соединенных Штатов. Ту ночь я не забуду никогда в жизни. Можете ли вы представить себе, что значит для газетного пройдохи получить написанные черным по белому сведения о подобных махинациях? И вообще, для чего мы живем? Определенно, мы живем не для того, чтобы разбогатеть, нашей целью не является философское просвещение или надежда на вечное спасение, нет и еще раз нет… Мы живем ради доказательств, сэр. Именно так. Мы готовы отдать все на свете за то, чтобы иметь на руках факты, документированные факты. Лавры, которые мы хотим стяжать, — это лавры Всеведущего. И вот это откровение у меня в руках, сведенное в аккуратные колонки цифр. Мне хотелось плакать от радости. Я чувствовал себя как ученый, держащий в руках Моисеевы скрижали, или оригиналы Гомера, или прижизненное издание сочинений Шекспира.

Ладно, не буду затягивать свое повествование. Сейчас я скажу вам, почему у меня был такой избыток независимых журналистов и такой недостаток штатных репортеров. Причина в том, что Твид постоянно накладывал свою лапу на работающих репортеров. У меня был человек в Олбани, отвечавший за материалы из законодательного собрания штата. Сегодня он мог писать хвалебную статью о билле, который заставил бы газовую монополию декларировать свои доходы, что позволит снизить цены на ее продукцию. Но наступает следующий день, и тот же корреспондент пишет о том же законе так, словно он был предложен европейскими коммунистами. Идея обуздания аппетитов газовых компаний была популярна в обеих палатах, но за двадцать четыре часа Твид успел заплатить моему корреспонденту, чтобы тот поменял свою точку зрения на подзаконный акт. Ради справедливости надо сказать, что одновременно было уплачено и другим репортерам, равно как и самим законодателям. Так что не думайте, будто я хочу представить нашу журналистскую братию этаким святым братством, которого не коснулась коррупция, разъевшая все общество. Иногда Твид размещал на наших страницах рекламу. Он не настаивал и не грозил, он просто хорошо ее оплачивал — это была очень прибыльная городская муниципальная реклама. Я знал это, я вообще знал очень много, но… Я полагал, что то, что мне принес шериф, настолько монументально, это столь ошеломляющая правда, а положение города столь критическое, что журналистская честь должна взять верх над голым расчетом. Однако согласно инструкции после войны мне было позволено печатать значительные материалы только с разрешения издателя и главного редактора издательства. Дайте мне перевести дух. До сего дня я не могу без боли вспоминать тот день. Бедная моя душа…