Клоака

Итак, точно с такой же регулярностью, с какой стариков вывозили в омнибусе на улицы города, для них устраивались балы. Тогда все мы поднимались на верхний этаж, включали волшебное зеленоватое освещение и соответствующим образом обставляли оранжерею, превращая ее в танцевальный зал. Оркестрион с вращающимися стальными дисками играл замечательные мелодии вальсов и полек, а члены стариковского братства бессмертных танцевали с женщинами, которые ухаживали за ними. При этом старики были одеты по моде, затянуты во фраки и смокинги. Самым излюбленным музыкальным номером бального действа являлся медленный вальс. Старики, шаркая ногами, медленно кружились по залу, ведомые своими кипридами. Среди этих фантомов был и мой отец, который, как кукла, медленно и бездумно перебирал ногами в такт музыке. При виде танцующего Огастаса я готов был простить ему все его коварство по отношению к семье, все его преступления. Он просто отказался с достоинством принять смерть, как и остальные из этой компании. За это был превращен в макет старика, внутрь которого можно было при желании заглянуть. Огастас Пембертон — холодное воплощение пошлого и тупого эгоизма, не терпевший, когда не исполняются его прихоти, будь они даже отражением нереальной мании величия, и добивавшийся любой ценой их исполнения… Вот он — танцор с бессмысленным, ничего и никого не узнающим взглядом, исполняющий ритуал религии, которой еще только предстояло возникнуть.

Это был триумф Сарториуса — то, чего ему удалось достигнуть в его работе со стариками. Хотя он скрупулезно выполнял все пункты соглашения, заключенного с ними, старики не волновали его ни как пациенты, ни как люди. Они совершенно не занимали его в этом отношении. Сарториуса они интересовали только как объекты научных изысканий. Он уделял им лишь внимание ученого. И этим его интерес полностью исчерпывался! Это было непостижимо. Он по кусочкам, шаг за шагом, воссоздавал заново их жизнь. Сарториус пестовал их, как беспомощных безмозглых младенцев, он вывозил их на прогулки, учил их танцевать. Обучал правилам хорошего тона, собирая их вместе и устраивая для них светское общение с танцами. Одновременно он не переставал потчевать их лекарствами — мягчительными средствами, порошками и вытяжками, взятыми у детишек. Эти вытяжки впрыскивались под кожу старикам, тем самым молодость как бы перетекала из детей в стариков, продлевая последним жизнь в процессе жутковатого материального метемпсихоза.

Глава двадцать третья

Естественно, в своем повествовании я спрессовываю все, что рассказывал Мартин на протяжении нескольких дней. Во всяком случае, в моей памяти его рассказ растянулся на несколько дней. Обычно мы с Донном приходили к нему во второй половине дня и усаживались около его кресла. Мартин всегда бывал рад нашему приходу — это была благодарность выздоравливающего тяжелого больного. Иногда он подолгу молчал, сидя с закрытыми глазами, оживляясь только после вопроса, не спит ли он. Но это был не сон. Мартин напряженно размышлял во время таких пауз. Наши посещения вызывали неподдельное беспокойство у Сары Пембертон. Она считала, что не слишком умно заставлять Мартина снова переживать виденное у доктора Сарториуса в таких подробностях. Сара просила нас не перегружать мальчика тяжелыми воспоминаниями или, во всяком случае, не слишком долго засиживаться рядом с ним… Это было решение в ее духе… Она вообще предпочитала хоронить свои проблемы в душе, пока от них не распухал мозг. Донн терпеливо объяснял миссис Пембертон, что об этом деле надо выяснить как можно больше мельчайших подробностей, я говорил ей о благотворном влиянии, которое окажет на Мартина возможность снова пережить все, что с ним произошло, что Мартин сам очень охотно рассказывает обо всем, что ему довелось увидеть у Сарториуса, что наши посещения не принесут ему никакого вреда, только пользу… и польза будет и для него, и для всех нас. Вся история должна быть рассказана, чтобы превратиться в предмет, с которым можно производить какие-то действия и использовать в своих, то есть наших целях.

Настал день, когда Донн рискнул задать главный вопрос: когда и почему Сарториус решил положить конец джентльменскому соглашению с Мартином.

— Не знаю, смогу ли ответить на этот вопрос, — сказал Мартин. — Там была женщина, которая приносила мне еду, когда я ел один у себя в комнате. Она же доставляла мне все необходимое, убирала и выполняла работу горничной. Она никогда ничего не говорила — вообще женщины в этом доме были бессловесны, — но вела себя очень дружелюбно: улыбалась и отвечала на вопросы приветливыми кивками головы. Выглядела она довольно странно. У нее были редкие жидкие волосы, которые она прятала под медсестринской шапочкой. Одета она была так же, как и остальные няни и медицинские сестры, — в серый халат. Однажды я спросил, как ее зовут. Поинтересовался также, насколько многочислен штат обслуживающего персонала. Я проявил любопытство по отношению ко всем, кто был занят делом в лечебнице доктора Сарториуса. Она ничего мне не отвечала — только улыбалась и отрицательно качала головой. В строении ее лица имелись какие-то отклонения. Оно было широкое и плоское, но скула с одной стороны выступала намного сильнее, чем с другой — лицо казалось распухшим в правую сторону. Левое ухо, казалось, было несколько меньше, чем ему следовало быть. Я задал ей еще несколько вопросов, на которые она отвечала застенчивыми улыбками и короткими кивками головы, явно выказывая нетерпение. — ей хотелось поскорее уйти. Тут я понял, что женщина — глухонемая. Кроме того, мне стало ясно, что весь персонал состоит из немых и глухих. Видимо, Сарториус набирал его в специальном заведении — интернате для глухонемых. Выходило, что единственным человеком, с которым мог общаться доктор Сарториус в своей лечебнице, был я. Если, конечно, не считать самого доктора. Я почувствовал некоторую подавленность, когда осознал этот прискорбный факт… Мне показалось, что я могу дать Сарториусу полезный совет.