Сердце на ладони

— Валя поедет со мной, между прочим.

— А она что забыла?

— Не бойся, едет и Галина. Пускай прокатятся.

— Жмите на все педали. Хоть мешать не будете.

Валентина Андреевна успокоилась только возле дома, когда увидела, что окна квартиры освещены.

У нее был свой ключ. Она неслышно вошла. Заглянула сквозь застекленную дверь в комнату, Славик лежал на диване без рубашки, мокрое полотенце прикрывало левый глаз и щеку. На полу стояла раскупоренная бутылка дорогого коньяка. Выл включен приемник. Далекая певица приятным меццо-сопрано на чужом языке пела грустную песню.

Славик создавал себе настроение. Ему хотелось вызвать отчаяние, душевную депрессию, хотелось ненавидеть весь мир. Но настроение не приходило. Была, правда, злость, оставалась боль. Однако где-то в глубине шевелилась мысль, что все кончилось для него не так уж плохо. Все же рядом со злобой жило уважение к Тарасу. Вместе с тем хотелось убедить себя, что он поставил его в более неловкое положение, чем то, в каком оказался сам. «Пусть попробует объяснить мой невыход на работу».

Но тут же снова закипала злость. и на Тараса и на Машу. Опять напряженно начинал работать разгоряченный мозг: как им отомстить? Потом подумалось, что поступок его наивен — больше всего он боялся наивности и сентиментальности, — и сердце стало больно покалывать от стыда. Это было, пожалуй, самое мучительное чувство.

Он заглушал его глотками коньяка.

Не раскрывая глаз, протянул руку за бутылкой… И вдруг почувствовал, что кто-то забрал бутылку из-под его руки. Он вскочил.

Возле дивана стояла мать.

— Мама?! — и опять упал на подушку. Валентина Андреевна поставила бутылку на стол. Придвинула стул, села рядом, как возле больного. Посмотрела в глаза. Молча приподняла полотенце, оглядела синяк.

— Не смотри так, мама, — попросил Славик.

— Боже мой! Какой ты маленький еще и глупый. Когда ты у меня поумнеешь?

Юный забияка, он не так еще давно кричал в ответ на упреки матери: «А чего они лезут?» Теперь он крикнул почти так же:

— А почему они не дают мне жить?

— Кто тебе не дает жить?

— Все!

— Кто все? Тебе желают только добра,

— И бьют по морде?

— А ты хотел, чтоб стреляли? Дурак! Скажи спасибо, — она сердито встала и вышла на кухню, захватив коньяк.

Славик понял, что мать все знает. Тарас рассказал. Это его страшно поразило: выходит, Тарас мог вот так прямо рассказать обо всем. Может быть, даже смеялся? Смеялись все: Ярош, отец, мать, Наташка?.. Дуэль показалась теперь до дикости нелепой. Стыд обжег жарким пламенем. Славик закрыл лицо мокрым полотенцем,

23

Шикович не любил осени. Осенью ему плохо работалось. Даже летом лучше. Странно! Большинство писателей прошлого, судя по воспоминаниям, считали лучшим временем для творчества осенние месяцы.

Раньше Кирилл объяснял это тем, что в начале учебного года и дети и жена месяц-два после каникул не могли войти в колею — в доме было шумно, все столы завалены учебниками и тетрадями, в лучшие рабочие часы дети готовили уроки и вытесняли его, это выбивало из «творческого состояния». Всю жизнь он страдал от тесноты и мечтал о тишине и покое.

И вот есть у него тихий уголок: он остался на даче один. Вокруг ни души. А день осенний: небо затянуто низкими и тяжелыми тучами с самого утра. Пошел дождь, мелкий, спорый, но теплый — грибной, как говорят в народе. Дождь шуршал в не тронутой еще огнем осени дубовой листве, сеялся, как песок, по шиферной крыше. Это был единственный шум, нарушавший тишину,

Кирилл жарил себе на керогазе яичницу, варил крепкий черный кофе и радовался дождю и одиночеству. Думал, с каким наслаждением и подъемом он поработает. Он писал об организации подполья, первом горкоме, твердом и мужественном Дубецком, о группах Гончарова, Мурыгина, о Яроше — о всех, кто первым начинал борьбу и деятельность которых была полностью ясна и для него и для тех, кто должен дать книге путевку в жизнь.

Он пока обходил «белые пятна». Их немало, и самое большое — группа инфекционной больницы, которую покуда никто не признает. Статью его, не печатают. А новые документальные доказательства обнаружить не удается. Это злило, потому что мешало последовательному развертыванию событий в повести. Но в последние дни он нашел такой композиционный ход, который позволял историю Савича и всей больничной группы написать и вставить позднее. Работа сдвинулась с места.