Полная иллюминация

Цыганочка, настоящая Цыганочка действительно передала дедушке записку, но только она выпала у него из рук, когда начался переполох, и была загнана через всю комнату под дальний угол стола (ногами Либби, Листы, Омлера, безымянного торговца рыбой), где и упокоилась под перевернутым винным бокалом, который сберег ее под своей юбкой до ночи, когда другая Цыганка подобрала бокал и смела записку (вместе с остатками упавшей еды, просыпавшейся землей и кучкой пыли) в большой бумажный пакет. Этот пакет был выставлен на крыльцо еще одной Цыганкой. Утром его подобрал страдавший навязчивыми идеями мусорщик Фейгель Б. Он отвез пакет на другую сторону реки, в поле (то самое, которое вскоре станет местом первой массовой казни в Ковеле) и спалил его вместе с дюжиной других бумажных пакетов, три четверти которых содержали остатки свадебного приема. Пальцы пламени, красные и желтые, взметнулись до неба. Соседние поля заволокло балдахином дыма, и многие из Дымков Ардишта закашялись, потому что у дыма есть много разновидностей и к каждой нужно привыкать. Небольшая часть образовавшегося пепла смешалась с землей. Остальное было смыто в Брод первым дождем.

В записке было написано: Изменись.

Первые взрывы, а потом любовь, 1941

В ТУ НОЧЬ МОЙ дедушка впервые занимался любовью со своей новообретенной женой. Приступая к процессу, техника которого за годы практики была доведена им до совершенства, он думал о Цыганочке: еще раз взвесил все «за» и «против» их бегства, прикинул, сможет ли оставить Трахимброд, зная, что пути назад не будет. Он любил свою семью (маму, по крайней мере), но сколько нужно времени, чтобы перестать по ней скучать? Высказанное, это звучало ужасно, но, спрашивал он себя, разве есть в Трахимброде что-нибудь, о чем бы я жалел? Мысли, которые его занимали, были уродливы, но правдивы: если весь штетл сгинет, но Цыганочка с мамой останутся, он это переживет; все в его жизни, кроме Цыганочки и мамы, казалось лишенным смысла и не заслуживающим существования. Ему предстояло стать человеком, который потерял половину того, ради чего он жил.

Он перебрал в памяти многообразных вдов последних семи лет своей жизни: занавешенные зеркала Голды Р, кровь Листы П, не для него сбереженную. Он перебрал в памяти всех девственниц и не ощутил ничего. Бережно опуская на супружеское ложе напряженное девичье тело своей новообретенной жены, он подумал о Брод, сочинившей 613 Печалей, и о Янкеле с его бусиной позора. Убеждая Зошу, что это только в первый раз больно, он подумал о Зоше, которую едва знал, и о ее сестре, которой он пообещал, что их первое послебрачное свидание не будет единственным. Он подумал про миф о Трахиме, о том, куда исчезло его тело и откуда оно однажды возникло. Он подумал о повозке Трахима: извивающихся змейках белых ниток, бархатной перчатке с растопыренными пальцами, резолюции: Я обязуюсь… Обязуюсь…

А затем произошло нечто необычайное. Дом сотрясло с такой силой, в сравнении с которой все предыдущие неприятности дня выглядели отрыжкой младенца. БАБАХ! — вдалеке. И потом ближе — БАБАХ! БАБАХ! Сквозь треснувшие доски ведущей в подвал двери хлынул свет, наполнив комнату теплым, пульсирующим сиянием от разрывавшихся в ближних холмах немецких бомб. БАБААААХ! Зоша взвыла, охваченная страхом физической близости, войны, любви, смерти, а дедушка испытал такой небывалый прилив коитальной энергии, что когда она разрядилась (БА-БАААААААААААААХ! БА-БАААААААААААААААААААААААХ! БА-БА-БА-БА-БА-БА-БАААААААААААААААААААААААААААХ!), когда он сорвался с нагромождения людских условностей в пропасть первородного животного восторга, когда на протяжении семи секунд вечности с лихвой возместил недоданное в более чем 2,700 случайных половых актах, когда затопил Зошу тем, что больше не имел сил сдерживать, когда выпустил во вселенную копуляционный луч света такого накала, что если бы его укротить и направить, а не посылать в пустоту, у немцев не осталось бы шансов, — он не мог поручиться, что одна из бомб не угодила прямо в их супружеское ложе, вклинившись между содрогающимся телом его новообретенной жены и его собственным телом, стерев с лица земли Трахимброд. Но когда он рухнул на каменистое дно пропасти, а семь секунд бомбардировки истекли, когда его голова уткнулась в подушку, мокрую от Зошиных слез и пропитанную его семенем, он понял, что не умер, а полюбил.