Полная иллюминация

Подожди, убеждал я ее. Надо подождать.

И я тебе скажу так: несмотря на непомерную влажность внутри и вечную заболоченность лужайки перед домом от всех этих брызг, несмотря на то, что обои приходилось переклеивать каждые шесть месяцев и краска сыпалась с потолка, как снег, в любое время года, — то, что говорят о людях, живущих у водопада, совершенная правда.

Что, — спросил мой дедушка, — что о них говорят?

Говорят, что люди, живущие у водопада, не слышат шума воды.

Так говорят?

Да. Твоя пра-пра-пра-прабабушка была, конечно, права. Поначалу было невыносимо. Мы не могли находиться в доме больше двух-трех часов кряду. Первые две недели нас мучила бессонница, и мы даже кричали друг на друга только для того, чтобы перекричать водопад. Мы так страшно ссорились только затем, чтобы, напомнить друг другу, что мы любим, а не ненавидим.

В следующие несколько недель стало полегче. По ночам удавалось ненадолго заснуть, а есть с минимальным дискомфортом. Твоя пра-пра-пра-прабабушка по-прежнему проклинала водопад, прибегая ко все более оскорбительным анатомическим терминам, но реже и с меньшей яростью. Она и на меня нападала поменьше. Это ты виноват, говорила она. Ты хотел, чтобы мы здесь жили.

Жизнь продолжалась, как ей и положено, и время шло, как ему и положено, и через каких-нибудь пару месяцев: Ты что-нибудь слышишь? — спросил я ее однажды, в одно из тех редких утр, когда мы оказались за столом вместе. Слышишь? Я отставил кофе и поднялся со стула: Слышишь его?

Кого его? — спросила она.

Именно! — сказал я, выбегая на улицу, чтобы погрозить водопаду кулаком. Именно!

Мы плясали, разбрызгивая воду пригоршнями, не слыша ни зги. Мы то обнимались, прося друг у друга прощенья, то кричали, прославляя победу человека над водой. Чья взяла? Чья взяла, водопад? Наша взяла! Наша!

Вот что значит жить рядом с водопадом, Сафран. Каждая вдова просыпается однажды утром после многих лет чистой и неизбывной скорби и понимает, что хорошо выспалась, и с удовольствием завтракает, и слышит голос своего покойного мужа уже не все время, а лишь время от времени. Скорбь сменяется благотворной печалью. Каждый родитель, потерявший ребенка, когда-нибудь вновь находит повод засмеяться. Тембр теряет пронзительность. Острота притупляется. Боль стихает. Как резцом, мы все высекаем свою любовь из утраты. Я. Ты. Твои пра-пра-пра-правнуки. И мы учимся жить в этой любви.

Дедушка кивнул, как если бы понял.

Но это еще не конец истории, — продолжал Времямер. — Я это осознал, когда впервые попробовал шепнуть что-то по секрету — и не смог, или насвистеть мелодию без того, чтобы вселить ужас в сердца всех в радиусе ста метров, когда мои товарищи на мельнице взмолились, чтобы я понизил голос, потому что: Невозможно сосредоточиться, когда ты так орешь. На что я спросил: РАЗВЕ Я ОРУ?

Миг тишины, а затем: небо мутнеет, раздвигается занавес туч, раздаются аплодисменты грома. Вселенная обрушивается с небес бомбардировкой божественной рвоты.

Все, кто был застигнут врасплох, бросились в поисках укрытия. Странствующий журналист Шейкл Р прикрыл голову Львовским ежедневным обозревателем (НАЦИСТЫ ДВИЖУТСЯ НА ВОСТОК). Заезжая знаменитость драматург Буним В, чью трагикомическую версию истории о Трахиме — Трахим! — публика встретила с энтузиазмом, а критика с безразличием, нырнул в Брод, чтобы не зашибло. Хляби небесные вначале разверзлись ломтями величиной с новорожденного младенца, а затем потоками обложного дождя, который промочил Трахимброд до основания, окрасил воды Брод в оранжевый цвет, наполнил пересохший фонтан распростертой русалки по самые ее губы, залатал трещины облупившегося синагогального портика, навел глянец на тополя, утопил мелких насекомых, опьянил радостью крыс и грифов на речном берегу.

Сотворение мира случается часто, 1942—1791

В ТОТ ДЕНЬ, 18 МАРТА 1942 ГОДА, как и в каждый День Трахима вот уже сто пятьдесят лет подряд, гирлянды белых нитей украшали узкие мощеные артерии Трахимброда. Идея увековечить первые всплывшие на поверхность останки повозкикрушения принадлежала благородному торговцу фаршированной рыбой Битцлу Битцлу Р. Один конец белой нити намотан на звуковое реле радиоприемника (НЕМЦЫ ВТОРГАЮТСЯ В УКРАИНУ, СТРЕМИТЕЛЬНО ДВИЖУТСЯ НА ВОСТОК) на шатком книжном шкафу в однокомнатной хибаре Бенджамина Т, другой — на опустевший серебряный подсвечник на обеденном столе в кирпичном доме Более-не-Менее-Уважаемого Раввина через непролазную грязь улицы Шелистер; тонкая белая нить наподобие бельевой веревки — от стойки осветительного прибора первого и единственного в Трахимброде фотографа к молоточку среднего до в магазине роялей драгоценнейшего Зейнвеля 3 через улицу Малкнера; белая нить над безмятежной и предвкушающей ладонью реки Брод от нештатного журналиста (НЕМЦЫ РВУТСЯ ВПЕРЕД В ПРЕДДВЕРИИ СКОРОЙ ПОБЕДЫ) к электрику; белая нить — от памятника Пинхасу Т (высеченному из мрамора с поразительной реалистичностью) — через томик трахимбродского романа (о любви) — к аквариуму с извивающимися змейками белых ниток (хранящемуся под углом в 56 градусов к горизонту в Музее Истинного Фольклора) — образуя неравносторонний треугольник, отраженный в стеклянных глазах Времямера посреди площади штетла.