Царь Давид

– Принеси в жертву этого голубя и повторяй за мной то, что я буду произносить.

Давид перерезал голубиную шейку.

– Дай крови стечь. Прими, Господи, наш единственный Бог, эту жертву от твоего признательного и послушного сына…

– Прими, Господи, наш единственный Бог…

– … за твою руку, направлявшую мою руку, и камень, которым были повержены твои враги…

Давид задумался над словом «послушный». Кого он слушал, если не самого себя?

– За твою руку, которая направила мою руку… – сказал он по знаку священника и бросил голубя на горящие угли.

Правда ли, что рука Господа направляла его руку? Все эти мысли были новыми для Давида.

Солнце краснело над горизонтом со стороны Бетеля, большого моря. Внизу лагерь филистимлян закончил свое существование.

Царь плеснул вина в огонь, потом опорожнил флакон с маслом, а другой с молоком. Наконец он вылил чашу крови на костер.

Жертвоприношение закончилось.

– Наш отец, должно быть, уже беспокоится, – сказал Давид Елиаву, находившемуся рядом. – Мне нужно вернуться.

– Ты не можешь уйти сейчас. Будет праздник, на котором, вероятно, царь сообщит о твоем награждении, – ответил Елиав. – Мы отправили отцу сообщение.

Священник встал напротив Давида. Немного больше тридцати лет, холодный взгляд. Он коснулся руки Давида.

– Бог тебя отметил, – сказал он и ушел.

Затем к Давиду подошел человек из окружения Саула.

– Царь приказал искупать тебя для праздника, который состоится сегодня вечером.

Бухточка, устроенная на берегу ручья, служила местом омовений. Можно было сесть на несколько больших камней, чтобы омыть ноги. Чашу использовали, чтобы выливать воду на голову. Там уже было много солдат, одни из них стояли в воде, другие вытирались полотенцами, которые тут же развешивали на веревке.

Давид наклонил голову и начал раздеваться, немного смущенный присутствием такого количества людей. Ему не потребовалось много времени для раздевания. Сандалии, жилет из шкуры, повязка, юбка из грубой шерсти, завязанная на бедрах пеньковой веревкой, – его спутник брал одно за другим и вешал на руку. Когда Давид вымыл волосы, тот сам высушил их; потом вынул флакон пахучего масла и, не обращая внимания на протесты Давида, вылил его на дикую шевелюру. Наконец он расчесал ее с помощью костяного гребня. Уже одевшиеся солдаты наблюдали за сценой, и Давид, обнаженный, чувствовал смущение, в то время как мужчина наряжал его.

– Я… я не привык. – сказал он.

– Ты наш герой, – сказал с нежностью один солдат. – Ты должен быть красив, как царь.

– Хотел бы я быть на твоем месте, – сказал другой. И, отстранив адъютанта, сам закончил причесывать молодого человека, осторожно и почти с нежностью прикасаясь к его волосам.

Давид повернулся, чтобы встать лицом к этим солдатам, и с восхищением и дрожью заметил ту любовь, с которой они все смотрели на него. «Ты – наш герой». Слова отзывались в его голове. Потом он поискал свои одежды и не нашел их. Его спутник протянул ему тунику.

– Это не моя, – прошептал Давид.

– Отныне она твоя. Сам царь дарит ее тебе.

Он потрогал одежду. Тончайший лен. Юноша скользнул в нее. Вместо льняной юбки ему дали кожаную, новую, крепкую и мягкую одновременно, потому что ее долго дубили. По бокам ее подвязали кожаными подвязками.

– А мой жилет? – спросил Давид.

Адъютант протянул ему бронзовую кольчугу.

– Я всего лишь пастух, – промолвил Давид. – И я пойду пасти овец в этом наряде?

– Я думаю, что ты будешь пасти других овец, – ответил адъютант, важно улыбаясь.

Солдат с силой сжал ему плечо. Давид обернулся; человек был одноглазым, но его единственный глаз сверкал, как два.

– Я бы хотел, чтобы мои сыновья были такими же, как ты, – сказал он ему. – Понимаешь? Для всех нас ты – наш сын и брат. Нам доставляет удовольствие видеть тебя таким нарядным и осыпанным подарками.

Давид, немного растерянный, положил свою руку на руку солдата, кивнул головой и завязал юбку. В это утро он похвастался убить великана, наводившего ужас на иудеев. И вдруг он осознал величину своей победы: это была такая сила, о которой он прежде не подозревал и которая объединяла людей и формировала из них народ. Но сейчас у Давида не было желания размышлять; тысяча глаз смотрели на него, подстерегая малейший из его жестов.

– А мои сандалии? – спросил он, улыбаясь.

Ему протянули новые сандалии с подошвами, украшенными медью.