Травяной венок. Том 1

– Но Корнелию ты не стал спрашивать…

– Она женщина, – пожал плечами отец, – а женщинам не дано право выбора. Они поступают так, как им говорят. Единственное соображение, которым руководствуется paterfamilias, подбирая дочери партию, – это чтобы замужество ее способствовало его собственной карьере или карьере сына. А иначе зачем кормить их и одевать на протяжении восемнадцати лет? Им приходится обеспечивать хорошее приданое, однако для семьи, из которой они уходят, это добро потеряно… Нет, мой сын, единственный прок от дочерей – обеспечить себе продвижение с помощью их выгодного замужества. Хотя сейчас, слыша верещание твоей сестры, я подумываю о том, что в прежние времена правильно делали, выбрасывая новорожденных-девчонок в Тибр…

– Нет, это несправедливо, tata!

– Почему? – удивился Луций Корнелий Сулла неожиданному сопротивлению сына. – Женщины – низшие существа. Их жизни ткутся из грубой, простой нити, а не из самого Времени, и ничего не значат для мира. Они не творят историю, не управляют государством. Мы содержим их, потому что это наша обязанность. Ограждаем от невзгод, бедности, ответственности. Вот почему – если только смерть не унесла их во младенческом возрасте – они живут обычно дольше мужчин. Взамен мы, мужчины, требуем от них подчинения и уважения.

– Понимаю, – сказал Сулла-младший, принимая объяснение отца в. той форме, какую тот и старался ему придать: как простую констатацию факта. – А теперь мне пора, у меня есть дела, – произнес отец, вставая. – Ты ешь что-нибудь?

– Ем кое-что… Но мне трудно глотать.

– Я еще зайду к тебе попозже.

– Только, смотри, не забудь, tata. Я буду ждать…

«Прежде всего нужно успокоиться, – сказал себе Луций Корнелий Сулла, – и готовиться к выходу в гости.» Квинт Помпей Руф, которому не терпелось поскорее завязать дружеские отношения с семейством нового союзника, пригласил их на ужин. К счастью, Сулла не обещал привести с собою дочь. Как сообщила ему убитым голосом Элия, та перестала кричать и плакать, но теперь заперлась у себя в спальне и сказала, что объявляет голодовку. Ничто не могло подействовать на Суллу хуже, чем эта новость. В глазах его загорелся ледяной огонь.

– Я положу этому конец! – прорычал он, и, прежде чем Элия успела помешать ему, устремился к спальне дочери.

Ворвавшись в комнату, он выволок упирающуюся в ужасе Корнелию за волосы из постели и одну за другой начал отвешивать ей хлесткие пощечины. Девушка даже не кричала, а издавала какой-то почти неразличимый уху высокий писк, напуганная даже не столько физическим насилием над собою, сколько страшным выражением, которое застыло на лице отца. Наконец, тот швырнул ее на пол, точно куклу, не заботясь о том, жива она или мертва.

– Не делай больше этого, девочка, – проговорил он после паузы уже спокойным голосом. – Не надо грозить мне голодовкой. Если уж на то пошло, то ты только избавила бы меня от хлопот. Твоя мать почти уморила себя голодом. Но уж поверь: тебе такого со мной сделать не удастся! Можешь голодать или давиться той едой, которую я буду насильно заталкивать тебе в глотку, как крестьянин гусю. Но ты у меня выйдешь замуж за молодого Помпея Руфа, причем с улыбкой на устах и радостной песней. А иначе я убью тебя. Ты слышала? Убью!

Лицо Корнелии пылало, под глазами набухали синяки, разбитые губы опухли. Однако, сердце ее саднило гораздо сильнее, чем лицо. Никогда за всю прежнюю жизнь не доводилось ей узнать такой жестокости, не приходилось бояться отца и беспокоиться за свою безопасность.

– Я слышала, отец, – прошептала она.

Элия ожидала снаружи. Лицо ее было мокро от слез. Но едва она сделала движение, чтобы войти в спальню, как Сулла грубо схватил ее за руку и потащил прочь.

– Прошу тебя, Луций Корнелий, пусти!.. Умоляю! – заклинала его Элия, разрываясь между страхом и болью.

– Оставь ее. Пусть побудет одна, – отрезал он.

– Я должна к ней пойти! Я ей сейчас нужна!..

– Она останется в своей комнате, и никто не смеет к ней входить!

– Тогда позволь мне хоть остаться дома, пожалуйста!.. – не в силах удержаться, Элия разрыдалась еще сильнее.

Сулла почувствовал, что гнев его иссякает. Сердце в груди неистово колотилось, и к глазам тоже подступали слезы – те, что льются после нервного срыва, а не от горя. Он глубоко втянул в себя воздух и резким, чуть дрожащим голосом проговорил:

– Хорошо, оставайся. Я в одиночку буду изображать счастливое семейство на переговорах о помолвке… Но не вздумай к ней входить, Элия – а не то я расправлюсь с тобой так же, как с ней!