На Верхней Масловке (сборник)

— Двадцать, — говорю.

— Издеваешься? Думаешь, тут тебе Россия? Шестьдесят — и скажи спасибо!

Сажусь в его маршрутку. Ждем еще пассажиров, их нет. Десять, двадцать минут.

Я выскакиваю, кричу — все, беру такси, вон пустое стоит. Он хватает меня за руку и орет:

— Ты — меня — бросаешь?!! Меня — иерусалимца — ты — бросаешь!! Хочешь дать заработать этому вонючему тель-авивцу! — Тычет пальцем куда-то в небо и говорит со страстью: — Слушай меня! Самолеты уже в воздухе! Скоро все они будут здесь. Все люди. Это наши пассажиры. Ты поняла меня? Сиди и жди!

В общем, я так устала и обессилела, что сама не заметила, как заснула. Открываю глаза, а уже рассвело, и мы по серпантину в Иерусалим вплываем. Слева Рамот кругами расходится, покачивается, как под крылом самолета.

Я на водителя смотрю — господи, как я его сразу не признала! Ну конечно, он — цепь золотая на шее — точно как их в русских газетах изображают. Подъехали к моему дому, я достаю из кошелька шестьдесят шекелей и мелочь — три по десять — и кладу ему на ладонь. Он удивился — это еще что?! А помнишь, говорю, ты за меня в супермаркете тридцать агорот заплатил? Я человек обеспеченный и одалживаться не люблю. Такая у меня жизненная установка.

Ох, говорит, так это ты?! А я тебя не узнал.

Помог он мне картины вытащить и поднять на третий этаж. Стоит смотрит, как я ключом дверь отпираю. Слушай, говорит, раз такое дело, может, пригласишь кофе выпить?

Нет уж, говорю, не собираюсь кормить ваш местный фольклор новой историей о русских проститутках.

Ну, он стал спускаться вниз, медленно так… На нижней площадке остановился, смотрел, как я картины в дом втаскиваю.

Да… Стоит на площадке и снизу вверх смотрит.

Я уж и забыла — когда в последний раз на меня так смотрели. Мне вообще-то тридцать девять только, и вроде фигура на месте. Но такое ощущение, что мне триста восемьдесят, — я ж училась еще в эпоху промокашек. Недавно студенточка-социолог меня на улице останавливает. Мы, говорит, проводим блиц-опрос населения по возрастным группам. Вы к какой группе относитесь — от пятидесяти до шестидесяти или от шестидесяти до семидесяти?

Я, говорю, отношусь — от ста до ста двадцати. Я училась еще в эпоху промокашек. А сама смотрю на ее шелковые щечки… Ну, юмор-то она даже на этом уровне не воспринимает. Сказала «извините» и отошла.

Так что на меня смотри не смотри — не действует. Я человек в основе своей не лирический.

Картины в дом внесла и дверь захлопнула…

…Вечером Сержант из армии пришел, сидим, чай пьем с голландскими конфетами. А он все — ну расскажи, ну расскажи про Амстердам!

— Ну, — говорю, — дома… будто пьяный макетчик ножницами вырезал и склеил…

— А ты, — спрашивает, — хотела бы там жить?

Я молчу, думаю: надо завтра в полицию сбегать, доложить, что вернулась, не то засадят к чертовой бабушке…

Сержант, ну как маленький — а где, спрашивает, где бы ты вообще хотела жить.?

А я вообще-то нигде бы не хотела… Я уже нажилась — во! Но у меня Сержант… И он заинтересован… Аз анахну мамшихим!

Большеглазый император, семейство морских карасей

Семену Гринбергу

Омерзителен этот мир, Сеня… Омерзителен… Порой такая тошнота подкатит, особенно из-за своей рожи в зеркале — хоть неделями не брейся… Нет, не хочу я сказать, что ненавижу здесь всех и каждого. Наоборот — отдельно к каждому я вполне прилично отношусь. Но, вместе взятые, они сильно дешевеют. Оптовая продажа.

Меня что особенно бесит — эта вот их восточная расхлябанность. У них здесь мосты обваливаются и вертолеты с отборными солдатиками сталкиваются просто так, от жары, от душевной простоты… Простые они…

Ты видал, как мужики здесь целуются? Не педики, нет, — отцы семейств. Друг друга по щечке треплют. У нас в России, Сеня, кто тебя за щечку мог бы взять? Разве что пятерней да затылком об забор — так ведь то другие обстоятельства, я ж не об этом…

Мне дочь, Иринка, говорит — это в тебе болезненное самолюбие ворочается. А при чем тут самолюбие? Мне здесь обижаться не на кого. Наоборот — я, пока за стариками ходил, знаешь, сколько людей перевидал. Какие характеры, какие судьбы!

Был у меня один такой, безногий, красивый человек.

Капитан. Войну закончил в Берлине. Привез овчарку из псарни Геринга. Она по-русски не понимала, так он, знаешь, говорил с ней на идиш. Зигфрид — звали овчарку. Откликалась на идиш. «Гей ци мир, а гитер хинделе». Хороший был человек. И за ним особо ухаживать не требовалось, сам приноровился все делать. Лихо на кресле разъезжал, хоть в цирке выступать. Я ему только мыться помогал, потому что намыленному инвалиду трудно из ванны выбираться. А ноги ему не на войне оторвало, это потом, гораздо позже отняли, на почве диабета. Да, отличный мужик был. До последней минуты в своем уме — это, Сеня, дорогого стоит.