Бедные-несчастные

Я сказал ему, что денег у меня хватает только на обучение, книги, инструменты и житейские нужды.

— Так я и знал, что все дело в этом! — вскричал он торжествующе. — Но наш университетский совет наделен правом назначать вспомоществование достойным студентам вроде вас. Большую часть денег, конечно, получают богословы, но не все же затирать науку. Я думаю, уж на костюм-то мы вам наскребем; обратитесь должным образом, и я замолвлю за вас словечко. Как? Попробуем?

Если бы он сказал: «Я полагаю, вы можете претендовать на стипендию; прошение пишется так-то и так-то; я буду вашим ходатаем», — если бы он сказал нечто подобное, я поблагодарил бы его; но он откинулся в своем кресле, выпятив живот, сплетя на нем руки и сияя на меня снизу вверх (ибо сесть он мне не предложил) такой приторной, фальшивой, самодовольной улыбкой, что я засунул кулаки поглубже в карманы, чтобы не начистить ему физиономию. Я ограничился замечанием, что в той части области Галлоуэй, где я родился, народ не любит попрошайничать, но если он действительно высокого мнения о моих способностях, мы можем заключить взаимовыгодную сделку. Я предложил дать мне сто фунтов в долг под семь с половиной процентов годовых до моего пятого года в должности врача общей практики или третьего года в должности врача-консультанта, когда я обязуюсь вернуть первоначальную сумму плюс двадцать фунтов премии. Увидев, что у него отвисла нижняя челюсть, я торопливо добавил:

— Разумеется, я окажусь банкротом, если не смогу получить диплом или, едва я стану врачом, меня вычеркнут из врачебного регистра, но все же, думаю, для вас это будет надежное вложение. Как? Попытаемся?

— Шутите вы, что ли? — пробормотал он, глядя на меня во все глаза, и его губы начали искривляться в улыбке, какой он ждал и от меня — в подражание ему. Слишком рассерженный, чтобы смеяться над собственной шуткой, я пожал плечами, попрощался и вышел.

Возможно, была какая-то связь между этим разговором и конвертом, надписанным незнакомой рукой, который я получил по почте неделей позже. В нем лежала пятифунтовая банкнота; большую часть этих денег я употребил на покупку подержанного микроскопа, оставшееся — на рубашки и воротнички. Теперь по одежде я уже смахивал не столько на пахаря, сколько на бедного букиниста. Мои однокашники, должно быть, восприняли это как серьезный прогресс — они стали меня привечать и сообщать мне свежие сплетни, хоть мне говорить с ними было не о чем. Единственным, с кем я беседовал на равных, был Боглоу Бакстер, поскольку (я и теперь так считаю) мы с ним были два самых умственно развитых и самых необщительных человека на всем медицинском факультете университета Глазго.

2. Сотворение Боглоу Бакстера

К тому времени как мы в первый раз перекинулись словом, я уже три семестра знал его в лицо.

В чулане, находившемся в дальнем конце анатомического класса, была снята с петель дверь и поставлена скамейка — вышло укромное рабочее место. Там-то и сидел обыкновенно Бакстер, приготовляя срезы тканей, исследуя их под микроскопом и делая беглые записи; большая голова, плотное тело и толстые конечности придавали ему вид карлика. Но когда он выбегал к емкости с формалином, где лежали человеческие мозги, похожие на цветную капусту, и проносился мимо других людей, оказывалось, что он выше всех едва ли не на целую голову; впрочем, будучи страшно застенчивым, он старался держаться от людей подальше. При великанском телосложении у него были продолговатые мечтательные глаза, вздернутый нос и печальный рот обиженного ребенка; три глубокие морщины, прорезавшие его лоб, никогда не разглаживались. Утром его жесткие темно-русые волосы были умащены и гладко зачесаны на прямой пробор, но к середине дня они уже клочковато топорщились за ушами, а к вечеру его взъерошенная шевелюра становилась похожа на медвежью шкуру. Он носил добротный костюм дорогого серого сукна, искусно сшитый по фигуре и скрадывавший, насколько возможно, ее несообразности; и все же мне казалось, что он выглядел бы естественнее в шароварах и тюрбане балаганного турка.

Он был единственным сыном Колина Бакстера, первого медика, получившего от королевы Виктории рыцарский титул*. Портрет сэра Колина висел в нашем экзаменационном зале рядом с портретом Джона Хантера; наружность сына не имела ничего общего с этими тонкими губами, с острыми чертами чисто выбритого лица. «О безразличии сэра Колина к женской красоте ходили легенды, — сказали мне раз, — но его потомство доказывает, что он странным образом тяготел к женскому безобразию». Говорили, что отец Боглоу зачал его на склоне лет от горничной, но, в отличие от моего отца, дал сыну свою фамилию и домашнее образование, а также оставил ему кое-какое наследство. О матери Боглоу ничего не было известно доподлинно. Одни говорили, что ее отправили в сумасшедший дом, другие — что сэр Колин заставлял ее одеваться, как положено горничной, в черное платье, белый чепец и белый фартук, что она молча прислуживала за столом, когда он принимал у себя коллег с женами. Великий хирург умер за год до того, как Боглоу поступил в университет. Он был бы блестящим студентом, если бы не обязательная практика в клинике, где его диковинная наружность и необычный голос пугали пациентов и приводили в замешательство персонал; вследствие этого он так и не получил диплома, но продолжал посещать университет в качестве ассистента-исследователя. В чем состояли его исследования — никто не знал, да и не хотел знать. Он мог приходить и уходить, когда ему вздумается, поскольку аккуратно платил за обучение, никому не мешал и был сыном знаменитости. Большинство считало его дилетантом от науки, но при всем том я слышал, что он оказывает бесплатную медицинскую помощь в клинике при сталелитейном заводе на восточной окраине, где чрезвычайно искусно лечит ожоги и переломы.