Четвертая рука

Но теперь, сколько Уоллингфорд ни мечтал увидеть во сне домик у озера, у него ничего не получалось Не снились ему ни запах хвои, который сперва так удивил его, но к которому он со временем привык, ни плеск воды, ни крики гагар.

Чистая правда, что человек чувствует боль в отрезанной конечности даже спустя много лет после ампутации, но Патрик Уоллингфорд испытывал эту боль и до того, как ему отняли руку. Пальцы Отто, так нежно касавшиеся миссис Клаузен, настоящей чувствительности так и не обрели, однако, касаясь этой рукой Дорис, Патрик отлично все чувствовал. И когда во сне он подносил к лицу забинтованный обрубок, то все еще различал на несуществующих пальцах запах Дорис.

— Ну что, больше не больно? — спросила она тогда.

А теперь боль не оставляла его ни на минуту; глухая и неотступная, она стала привычной, как отсутствие левой руки.

Двадцать четвертого января 1999 года, когда Патрик Уоллингфорд все еще находился в бостонской больнице, в Луисвилле, штат Кентукки, была проведена первая в Соединенных Штатах успешная пересадка верхней конечности. Реципиент, Мэтью Дэвид Скотт, родом из Нью-Джерси, потерял левую руку при взрыве петарды за тринадцать лет до операции. По выражению «Нью-Йорк тайме», «донорская рука оказалась в распоряжении врачей совершенно неожиданно».

Эксперт по медицинской этике назвал трансплантацию, произведенную в Луисвилле, «оправданным экспериментом»; следует отметить, что отнюдь не все специалисты по этике с этим мнением согласились. (Ведь «рука не является жизненно важным органом», писала «Тайме».)

Хирург, возглавлявший бригаду трансплантологов в Луисвилле, высказал уже известную нам мысль по поводу пришитой руки, а именно: существует лишь «пятидесятипроцентная вероятность того, что рука проживет около года, а что будет потом, никто не знает». Он тоже был специалистом по хирургии верхних конечностей, как и доктор Заяц, и, конечно же, говорил о руке «проживет», точно она была живым существом.

Пока Уоллингфорд лежал в бостонской клинике, приходя в себя после операции, круглосуточный новостной канал взял интервью у представителя компании «Шацман, Джинджелески, Менгеринк, Заяц и партнеры». Доктор Заяц предположил, что от лица всех выступал Менгеринк, ибо в тексте телесюжета, хотя и вполне корректном по форме, даже упомянуто не было о неудаче, постигшей Уоллингфорда. Там, например, говорилось: «Эксперименты на животных показали, что реакция отторжения редко возникает в течение первых семи дней после трансплантации; девяносто процентов случаев отторжения приходится на первые три месяца»; это означало лишь, что реакция отторжения у Патрика не совпадает с данными, полученными на животных.

Уоллингфорда слова корреспондента ничуть не обидели. Он всем сердцем желал выздоровления Мэтью Дэвиду Скотту. Конечно, он не мог не подумать о первом в мире реципиенте донорской руки, своем товарище по несчастью. Впервые такую операцию сделали в Эквадоре в 19б4 году, и организм реципиента отторг чужую руку уже через две недели. «В то время в распоряжении врачей имелись лишь весьма примитивные иммунодепрессанты», — отмечала «Тайме». (В 1964 году еще не существовало таких средств, которые ныне составляют стандартный медикаментозный набор при пересадке сердца, печени и почек.)

Выписавшись из больницы, Патрик Уоллингфорд тут же переехал в Нью-Йорк, его карьера стремительно набирала высоту. Он стал ведущим вечерней программы новостей; его популярность росла как на дрожжах. А ведь до сих пор Патрику приходилось комментировать лишь всякие дурацкие случайности вроде той, что обрушилась и на него самого; вот он и привык вести себя так, словно жертвы подобных случайностей заслуживают меньшего сочувствия только потому, что случайности эти совершенно уж идиотские. Теперь же Уоллингфорд знал: ужасные и нелепые вещи случаются повсюду и ежедневно, а стало быть, в них нет ничего нелепого. Смерть есть смерть, при каких бы обстоятельствах она ни наступила. И в роли ведущего новостной программы он умел донести эту мысль до телезрителей, отчего людям становилось чуть легче справиться с бедой.

Но то, что блистательно удавалось перед телекамерой, никак не получалось в реальной жизни. И особенно ярко это проявилось в истории с той самой Мэри, чью фамилию он напрочь забыл. С той самой, которую Патрик всегда тщетно пытался хоть немного развеселить. Мэри пришлось пройти через весьма неприятную процедуру развода, и она твердо решила, что других разводов просто не бывает. Кроме того, она так и не смогла завести ребенка. И вот теперь эта Мэри стала одной из самых умных и успешных сотрудниц нью-йоркской редакции, куда вернулся Патрик, но была уже далеко не такой милой, как когда-то. В ней чувствовалась какая-то взвинченность, а в глазах, где раньше Уоллингфорд читал лишь безграничную искренность и крайнюю уязвимость, сверкали злость, нетерпимость и хитрость — те самые свойства, которыми в полной мере обладали сотрудницы нью-йоркской редакции. Уоллингтону грустно было видеть, что и прелестная Мэри опустилась до их уровня — хотя остальные коллеги несомненно стали бы утверждать обратное, твердя, что «Мэри очень и очень выросла!».