Дикая роза

Он посмотрел на часы. До назначенного срока оставалось ещё больше десяти минут. Условился он по телефону. Говорил не с самой Эммой, а с её секретаршей, и та сказала: да, мисс Сэндс готова принять мистера Перонетта, просит прийти в пять часов, и стучать не нужно, а пусть пройдет прямо в гостиную.

Подняв голову, чтобы ещё раз взглянуть на далекую зеленую дверь, Хью с ужасом увидел, что она открывается. Ни один молящийся, застигнутый в храме богиней, не ощущал такого страстного желания упасть без чувств или, ещё лучше, провалиться сквозь землю. Хью сделал шаг назад, прикидывая, успеет ли он юркнуть за угол коридора, пока его не заметили. Потом, сообразив, сколь глупо и недостойно такое бегство, он повернулся и очень медленно пошел к двери, надеясь, что по нему не видно, что он сдвинулся с места, только когда дверь стала открываться.

Две фигуры показались из-за двери и заскользили к нему по темноватому коридору. Когда они приблизились, он обнаружил, что одна из этих фигур — очень красивая молодая женщина, а вторая — его сын. Увидеть Рэндла в такую минуту в таком месте было равносильно удару, и первым ощущением Хью было, что все смешалось, что он допустил какую-то страшную ошибку. Он, конечно, помнил, что Рэндл и Эмма знакомы. Но в картине его собственных отношений с Эммой Рэндл не фигурировал — не столько был сознательно изгнан, сколько забыт как не имеющий к этому никакого касательства. Присутствие Рэндла так близко к его минуте прозрения оскорбило Хью. Как непрошеное вмешательство.

Рэндл сказал что-то молодой женщине, и они ускорили шаг. Знакомить его явно не собирались, и на миг ему представилось, что сейчас эти двое просто сметут его с пути. Как они в конце концов разминулись, этого Хью впоследствии не мог припомнить. Очевидно, он отступил в сторону. Рэндл и женщина неслись дальше, словно гонимые мощным сквозняком. Мелькнуло лицо сына, обращенное к нему, прозвучало учтивое «добрый вечер». Так же быстро промелькнули золотые волосы женщины и её тоже отливающие золотом глаза, устремленные на него с веселым любопытством. Потом они исчезли, и он остался один в коридоре, шагах в десяти от двери Эммы.

Он опять постоял, спрашивая себя, надо ли ждать до пяти часов. Но, расстроенный, даже рассерженный встречей с Рэндлом, решил, что торчать здесь ещё пять минут — это уже несерьезно. Он сделал вдох, достаточно долгий, чтобы почувствовать, что сейчас шагнет из одной жизни в другую и понятия не имеет, что его там ждет, отворил зеленую дверь, которая была оставлена приоткрытой, прошел прямо в гостиную и очутился перед Эммой.

Глава 12

Эмма сидела в кресле лицом к двери. Она ссутулилась, казалась маленькой, круглой, почти горбатой. На ней было широченное темно-зеленое платье, доходившее чуть ли не до полу, к коленям прислонена тонкая длинная трость. Когда Хью входил, глаза её были прикованы к двери. Она была меньше, чем ему помнилось. Он смотрел на неё с высоты своего роста. От сознания, что он наконец в её присутствии, что невозможное, несообразное все же произошло, у него захватило дух, он онемел и как будто даже снова остался один. Замерев, он только смотрел на нее.

Когда он пытался заранее представить себе эту минуту, картины ему мерещились неясные, однако достаточно мрачные. Он рисовал себе, как в порыве непреодолимого чувства бросается в её объятия. Воображал потерю сознания. Воображал слезы, и нервный смех, и все самые нелепые виды замешательства. Но эта безмолвная встреча, страшная своей реальностью, совсем лишила его сил. Не то, чем Эмма была связана с ним, а то, что она вообще существует, — вот что потрясло его и отбросило на грань ещё большего, чем прежде, одиночества. Словно не воссоединение состоялось, а лопнула струна.

Через какое-то время Эмма произнесла не то «Хью», не то «Н-ну», а может быть, просто вздохнула. Хью сел. Она очень постарела. В те мгновения, когда она являлась ему за эти годы, он не успел заметить, как она меняется.

Эмма подалась назад и чуть-чуть распрямилась. Потом сказала тихо, словно опасаясь, что от звука её голоса его как ветром выдует обратно за дверь:

— Насытили свое любопытство?

— Не любопытство, Эмма, — сказал Хью. С облегчением он почувствовал в себе горячий прилив чувства, желание упасть на колени, возможность задрожать.

Эмма молча его изучала. Она не улыбалась, не выглядела ни торжественной, ни смущенной, скорее угрюмой и рассеянной. Потом она что-то сказала.